Poems and Problems. Poems - [7]

с главою правительства или другого какого

             предприятия.

   С каких это пор, желал бы я знать,

             под ложечкой

     мы стали испытывать вроде

нежного бульканья, глядя в бинокль

     на плотного с ежиком в ложе?

           С каких это пор

     понятие власти стало равно

   ключевому понятию родины?

Какие-то римляне и мясники,

Карл Красивый и Карл Безобразный,

   совершенно гнилые князьки,

   толстогрудые немки и разные

людоеды, любовники, ломовики,

   Иоанны, Людовики, Ленины,

все это сидело, кряхтя на эх и на ых,

   упираясь локтями в колени,

   на престолах своих матерых.

   Умирает со скуки историк:

   за Мамаем все тот же Мамай.

В самом деле, нельзя же нам с горя

   поступить, как чиновный Китай,

кучу лишних веков присчитавший

   к истории скромной своей,

   от этого, впрочем, не ставшей

        ни лучше, ни веселей.

   Кучера государств зато хороши

при исполнении должности: шибко

   ледяная навстречу летит синева,

   огневые трещат на ветру рукава…

   Наблюдатель глядит иностранный

и спереди видит прекрасные очи навыкат,

   а сзади прекрасную помесь диванной

      подушки с чудовищной тыквой.

         Но детина в регалиях или

             волк в макинтоше,

в фуражке с немецким крутым козырьком,

   охрипший и весь перекошенный,

      в остановившемся автомобиле —

          или опять же банкет

          с кавказским вином —

                   нет.

          Покойный мой тезка,

      писавший стихи и в полоску,

      и в клетку, на самом восходе

   всесоюзно-мещанского класса,

      кабы дожил до полдня,

        нынче бы рифмы натягивал

          на «монументален»,

            на «переперчил»

              и так далее.

Кембридж (Массачусетс), 1944

35. К кн. С.М. Качурину

1

Качурин, твой совет я принял

и вот уж третий день живу

в музейной обстановке, в синей

гостиной с видом на Неву.

Священником американским

твой бедный друг переодет,

и всем долинам дагестанским

я шлю завистливый привет.

От холода, от перебоев

в подложном паспорте, не сплю:

исследователям обоев

лилеи и лианы шлю.

Но спит, на канапе устроясь,

коленки приложив к стене

и завернувшись в плед по пояс,

толмач, приставленный ко мне.

2

Когда я в это воскресенье,

по истечении почти

тридцатилетнего затменья,

мог встать и до окна дойти;

когда увидел я в тумане

весны, и молодого дня,

и заглушенных очертаний

то, что хранилось у меня

так долго, вроде слишком яркой

цветной открытки без угла

(отрезанного ради марки,

которая в углу была);

когда все это появилось

так близко от моей души,

она, вздохнув, остановилась,

как поезд в полевой тиши.

И за город мне захотелось:

в истоме юности опять

мечтательно заныло тело,

и начал я соображать,

как буду я сидеть в вагоне,

как я его уговорю,

но тут зачмокал он спросонья

и потянулся к словарю.

3

На этом я не успокоюсь,

тут объясненье жизни всей,

остановившейся, как поезд

в шершавой тишине полей.

Воображаю щебетанье

в шестидесяти девяти

верстах от города, от зданья,

где запинаюсь взаперти,

и станцию, и дождь наклонный,

на темном видный, и потом

захлест сирени станционной,

уж огрубевшей под дождем,

и дальше: фартук тарантасный

в дрожащих ручейках, и все

подробности берез, и красный

амбар налево от шоссе.

Да, все подробности, Качурин,

все бедненькие, каковы

край сизой тучи, ромб лазури

и крап ствола сквозь рябь листвы.

Но как я сяду в поезд дачный

в таком пальто, в таких очках

(и, в сущности, совсем прозрачный,

с романом Сирина в руках)?

4

Мне страшно. Ни столбом ростральным,

ни ступенями при луне,

ведущими к огням спиральным,

ко ртутной и тугой волне,

не заслоняется… при встрече

я, впрочем, все скажу тебе

о новом, о широкоплечем

провинциале и рабе.

Мне хочется домой. Довольно.

Качурин, можно мне домой?

В пампасы молодости вольной,

в техасы, найденные мной.

Я спрашиваю, не пора ли

вернуться к теме тетивы,

к чарующему чапаралю

из «Всадника без головы»,

чтобы в Матагордовом Ущелье

заснуть на огненных камнях

с лицом, сухим от акварели,

с пером вороньим в волосах?

Кембридж (Массачусетс) 1947

36. Был день как день

Был день как день. Дремала память. Длилась

холодная и скучная весна.

Внезапно тень на дне зашевелилась —

и поднялась с рыданием со дна.

О чем рыдать? Утешить не умею.

Но как затопала, как затряслась,

как горячо цепляется за шею,

в ужасном мраке на руки просясь.

Итака, 1951

37. Неправильные ямбы

В последний раз лиясь листами

между воздушными перстами

и проходя перед грозой

от зелени уже настойчивой

до серебристости простой,

олива бедная, листва

искусства, плещет, и слова

лелеять бы уже не стоило,

если б не зоркие глаза

и одобрение бродяги,

если б не лилия в овраге,

если б не близкая гроза.

Итака, 1953

38. Какое сделал я дурное дело

Какое сделал я дурное дело,

и я ли развратитель и злодей.

я, заставляющий мечтать мир целый

     о бедной девочке моей?

О, знаю я, меня боятся люди,

и жгут таких, как я, за волшебство,

и, как от яда в полом изумруде,

     мрут от искусства моего.

Но как забавно, что в конце абзаца,

корректору и веку вопреки,

тень русской ветки будет колебаться

     на мраморе моей руки.

Сан-Ремо, 27 декабря 1959

39. С серого севера

С серого севера

вот пришли эти снимки.

Жизнь успела на все

погасить недоимки.

Знакомое дерево

вырастает из дымки.

Вот на Лугу шоссе.

Дом с колоннами. Оредежь.