Поединок в пяти переменах блюд - [23]

– У нас есть еще декантированное[76] красное вино, Мария?

– Да, еще много.

Мария подняла на него глаза от газеты. Твое лоно – чаша, в которой никогда не будет недостатка во влаге, пришло в голову Теофилу.

– Мария, по поводу того, что произошло… – Он в смущении остановился.

Мария осталась сидеть и спокойно смотрела на него.

Трудно сказать, о чем она думает. Платье было с небольшим вырезом. Между ключицами на тоненькой цепочке висел серебряный крестик.

– Пожалуйста, не думайте обо мне плохо.

– Нет, конечно, нет, – сказала Мария со своим мягким акцентом.

Она превосходно говорила по-немецки, но иногда допускала забавные ошибки. Так, вместо «брюки» говорила «бурка», а вместо «фитнес» – «фикус». Теофилу это казалось восхитительным. Он протянул ей руку.

– Простите меня, милая Мария.

Затем притянул ее к себе, вовсе этого не желая. Но это оказалось самым естественным в мире. Бывают дни, когда нельзя сделать неверный шаг, подумал он, кто это сказал? Теккерей, Пикассо, Фред Астер?

– Простите меня, – прошептал он в маленькое ушко и поцеловал крохотную мочку.

Она стояла тихо. Она была очень нежная. Теофил не удивился бы, если его руки нащупали у нее на спине крылышки. Вместо крылышек он чувствовал ее корсаж под черным платьем. Его пальцы как завороженные последовали за крючками и петлями вниз.

Услышав шаги в прихожей, он резко освободился от объятий. Это была Регина, она искала туалет.

– Ну, голубки, – крикнула она игриво. – Есть еще вино?

– Полно! – откликнулся Теофил чуть громче, чем следовало.

Регина, черт подери. Больше чем страх оказаться раскрытым, ему было неприятно то, что тайну придется делить именно с Региной.

– Хорошо, Теофил, – сказала она, с интересом рассматривая Марию, которая быстро склонилась над раковиной и принялась суетливо мыть бокалы, – я только попудрю носик.

Регина не могла увидеть много, но у нее безошибочная интуиция. Черт.

Теофил торопливо схватил графин, стремительно прошел мимо Регины и вернулся за стол. В столовой было шумно. Он почувствовал себя несчастным.

Регина еще некоторое время разглядывала Марию, как рассматривают экзотических домашних животных, затем с подвижностью, присущей крупным людям, прошла в прихожую и после двух попыток нашла дверь в ванную. Она закрыла за собой дверь, подошла к зеркалу. Нервный тик как будто прекратился, но губная помада безнадежно стерлась.

Вздохнув, она принялась рисовать себе новое лицо. Ах, Теофил. Так и не вышел из переходного возраста. И вправду вешался на эту малышку. Она почувствовала ревность. Когда-то она питала к Теофилу романтическую страсть, и нечто, чего, по сути, и не было, так до конца и не прошло.

Регина с любопытством стала рассматривать баночки с кремом и флаконы, стоявшие перед зеркалом. С удовлетворением она обнаружила тщательно упакованную косметику «хайтек». Похоже, милейшая Штефани запаниковала, в конце концов, ей уже за пятьдесят, но – кстати, вполне в ее духе – она по-прежнему пользуется гелем для душа «Нивея», скупердяйка.

Регина нежно погладила указательным пальцем кисточку для бритья. Бедняжка подбривается, до сих пор.

Она бросила в сумку губную помаду и пудреницу и широко улыбнулась, глядя в зеркало, желая убедиться, что между зубами не застряли остатки еды. А вот где застрял этот Андре? У зайчика сегодня вечером будет шанс. Точно, today is the day,[77] и Себастьян просто должен, должен, должен взять Андре под свое крылышко.

Сияя, Регина вернулась в столовую.

– Сейчас придет Андре! – весело пропела она.

Штефани решила быстро сменить тему. Андре и каталог.

Боже мой, Регину было видно насквозь, как стекло.

– Вы уже были в новом здании издательства? – начала Штефани новый диалог, обращаясь к Герману Грюнбергу.

Герман был надежный болтун и охотно участвовал в общей беседе. А молодые художники, слава Богу, его не интересовали.

– Снаружи похоже на Пиранези,[78] а изнутри – смесь Кафки и позднего Гёльдерлина.[79]

Для истинного взрыва смеха этого было недостаточно, но диафрагма Себастьяна Тина вновь завибрировала в ожидании продолжения.

Регина обрадовалась поводу проявить себя стопроцентной женщиной, что, кстати, придавало особый смысл словесным изыскам.

– Поздний Гёльдерлин – это прелестно, – повторила она с детским энтузиазмом. – Мне кажется, что такие красивые формулировки из уст мужчин просто неотразимы.

Теофил застонал.

– Высший эротизм женщины для меня заключается в способности смущаться, – сказал Герман с улыбкой и кивнул Штефани, которой он много лет назад искусно вскружил голову. – Но не дай Бог кому-нибудь пережить такое.

– Да, но разве вы никогда не были по-настоящему влюблены? – спросила Крессвиц.

– Или несчастливо? – присоединилась Штефани.

– И эта страсть меня также постигла, – ответил Герман улыбаясь.

Штефани положила ногу на ногу и запустила руку в волосы, поправляя белокурые локоны, подчеркивая искусно созданный беспорядок у себя на голове.

Регина фон Крессвиц поставила локти на стол и задумчиво вертела в руках бокал, ловя взгляд Грюнберга. Герман оставил этот безмолвный призыв без внимания, безукоризненно прямо сидя на своем стуле.

Вот это мужчина, думала Сибилла Идштайн, последний из могикан, штучный товар.