Поединок в пяти переменах блюд - [13]

– Ах, уважаемая, дражайшая, – хихикал он как истеричный гимназист перед строгой учительницей, – милейшая Штефани, ох… – он сделал глоток вина, – комическое, как и эротика, в определенном смысле является целью «delay», счастливым осуществлением, оставаясь вместе с тем, – он перевел дыхание, – и обещанием.

– Обещанием несказанного? – спросила Штефани, сердито отмечая в ту же секунду, что ляпнула глупость.

Себастьян взглянул на нее и как бы сквозь нее, будто прислушиваясь к неслышным голосам, беспрерывно нашептывающим ему на ухо анекдоты. И снова хихикнул.

Спокойно, только спокойно, думала Штефани. Он клоун. Всего лишь клоун. Но очень могущественный клоун.

Она поднялась и стала собирать тарелки. Едва лишь началось громыхание приборов о фарфор, как в столовой появилась Мария и унесла грязную посуду.

Смех был побежден. Герман Грюнберг прикурил сигарету и протянул пачку Теофилу. Бросив быстрый взгляд на Штефани, Теофил взял сигарету. Да, Штефани ненавидела, когда курили за столом, даже между блюдами, и ее муж отлично знал это. Степенная трапеза, Боже ты мой.

Мария поставила пепельницу прямо перед ним и улыбнулась. Моя Мария. То есть наша Мария. Но в какой-то мере и моя тоже.

– Ну, а как поживают ваши старые джазисты? – обернулась Сибилла к Теофилу, чьи глаза скользили по спине М. арии.

– Ну, вы же знаете, они играют все то же, что и двадцать лет назад. На следующей неделе у нас будет запись одного концерта, публика будет в восторге, вы же знаете, free jazz,[42] еще одна встреча с ветеранами прекрасной героической эпохи!

– То есть вы по-прежнему работаете на той общественной радиостанции, где демократическую мысль воплощают в форме передач для меньшинства? – с раздражением спросил Себастьян Тин.

– Позвольте! – Голос Теофила дрогнул от возмущения. – Вот именно вам с вашими лакированными книжками, восхваляющими безответственный снобизм, вам следует быть поосторожнее с такими легкомысленными заключениями о потребностях меньшинства!

Теофил был глубоко задет, хотя защищать себя ему было не привыкать.

– Вы еще удивитесь тому акустическому мусору, который завалит нас в тот момент, когда на общественное радио пойдет штурмом всякий развлекательный сброд!

Себастьян задумчиво улыбнулся.

– Что за трогательная упадническая фантазия, мой дорогой. Боюсь, однако, что сброд едва ли окажет вам честь в приближении столь гибельного крушения. Куда вероятнее то, что фурии разрушения всю эту весьма устаревшую систему предадут забвению. Free jazz, женская лирика, – из уст Себастьяна эти слова звучали почти непристойно, – это очень дорогие проекты, которыми – пардон, о присутствующих мы не говорим – дирижируют всякие мечтатели, оторванные от жизни. Пробирочное искусство, у которого нет никаких шансов выжить вне стен общественно-правовой лаборатории. Видите ли, я, как издатель, постоянно иду бог знает на какой риск, но здесь идет речь о моих средствах, и к тому же я свободный человек, а не бухгалтер в нарукавниках, сидящий на общественных деньгах, и поэтому…

Этот Тин и в самом деле невыносим. Теофил ощущал к нему почти ненависть. Но прервать этот поток слов было не так-то просто. Все равно что ведром пытаться удержать водопад. И все же самое страшное, что ему грозит, – это вымокнуть до нитки.

– Минуту, минуту, все не так просто. Должно быть защитное пространство, поле для эксперимента, право на опыты… – Теофил сыпал словами с удивительной легкостью.

– Защитное пространство – это подвалы, но не эфир! Не правда ли, прелестная Штефани? Что вы на это скажете?

Это нечестно, Себастьян. Теперь из супружеской солидарности придется быть лояльной, хотя и я считаю все это кружевное искусство неудобоваримым.

– Дорогой Себастьян, спокойно, спокойно. Давайте наслаждаться разнообразием программ! Free jazz, женская поэзия и утренняя зарядка под Шёнберга[43] – почему бы и нет?

Теофил мрачно посмотрел на Штефани. Спасибо, помогла. «Разнообразие» это еще гаже, чем «культура для всех».

– Вообще-то, – Герман откинулся назад и принялся вертеть в руках стакан с виски, – проблема совершенно очевидно состоит в другом. Искусство в наше время приняло суицидальный характер, в литературном цехе дела обстоят не намного лучше, и эти, гм, институты занимаются самовосхвалением в слезливых некрологах, особенно с тех пор, как до власти дорвались секретарши-феминистки.

– Герман, это уже вздор! – вскричала Регина.

– Нет, – возразил Грюнберг. – Надо срочно что-то делать. Я лично, например, уже начал односторонние военные действия.

– Ах, и каким же образом? – спросила Штефани.

– Всего один пример: Випперман-Гильденберге, очень, очень беспокойная коллега господина Круга, с некоторых пор начала изводить благосклонных радиослушателей женской поэзией. Нечистая, слава Богу, уже сгинула. И произошло это следующим образом: я позвонил ей и сказал: «Дорогая госпожа Випперман-Гильденберге, те произведения, которые вы пропагандируете, невыносимо банальны, такого добра я вам наваляю дюжину за одну ночь».

– И это заставило ее сдаться? – недоверчиво спросил Теофил.

– Не совсем, – ответил Герман. – Я сообщил ей, что пришлю ей парочку своих поделок… под женским псевдонимом, разумеется.