Поединок столетия - [21]
Сохранился его тюремный дневник — там что ни страница, то упоминание о провокациях, подтасовках, фальсификациях, в которых были повинны не только сановные дирижеры из гитлеровского «центра», но и ревностные исполнители, усердно старавшиеся перещеголять друг друга в пресмыкательстве перед начальством и в тупой злобе перед своими жертвами.
Час отмщения настанет, и тогда призовут к ответу их всех — Брашвица и Фогта, судью Бюнгера, лжесвидетелей, лжеэкспертов, тюремных надзирателей, охранников, конвойных. Господа мучители могут быть спокойны: Димитров никого не забудет!
…Его зачем-то выводят из камеры в неурочный час. Допросы уже закончились, Фогт в последний раз поставил под протоколом свою размашистую подпись и церемонно распрощался с «господином подследственным»: «До встречи в суде!» И потом — допрашивали его зсегда по утрам, не было случая, чтобы эту традицию кто-то нарушил. А сейчас уже близится вечер И, опять же вопреки обыкновению, его не торопят, не подгоняют, за спиной не раздается этого лающего «Быстрей!» Прогулка? Нет, непохоже, для прогулок тоже есть сюй час, в сумерки заключенных во двор ни за что не пустят.
А может?.. Может, самое худшее? В подвал, к стенке и — пуля в затылок?..
Разве не был он готов к этому каждый день, каждую минуту? Особенно теперь, когда он пленник и жизнь его — в руках врагов. Что ж, если это конец, он выполнил свой долг.
В коридоре полно народу. Совсем неподалеку от Димитрова — шагов десять, не больше — группа штатских вполголоса беседует с гестаповским офицером.
То и дело эти господа бросают взгляды на Димитрова, даже поворачиваются, чтобы получше его рассмотреть, хотя и делают вид, что всецело поглощены разговором.
Еще ближе — совсем рядом — некая пожилая дама с сухим морщинистым лицом, в кокетливо сдвинутой набок шляпке, приколотой к жидким, соломенного цвета волосам, уставилась на Димитрова в лорнет. Она разглядывает Димитрова в упор, даже голову тянет вперед, чтобы видеть получше, и тощая шея со вздутыми венами вылезла из кружевного воротничка…
Дело ясное: его вывели на «смотрины», чтобы потом, на суде, «очевидцы преступления» не перепутали, не приняли за него кого-то другого, Готовят «свидетелей»… Явится по вызову прокурора почтенная, уважаемая фрау и скажет, что вот этот господин на ее глазах тащил в рейхстаг бидон с керосином, или размахивал факелом, или, на худой конец, сокровенно делился с ней своими планами уничтожения великого германского государства. И ей поверят, потому что как же ей не поверить — скромной, интеллигентной даме с незапятнанной репутацией, из прекрасной семьи, настоящей немке, отличающейся высоким патриотизмом. Не будет же она врать немецкому суду!..
— Я протестую! — возмутился Димитров, обернувшись к шедшему позади гестаповскому офицеру. — Я решительно протестую! Кто дал вам право выставлять меня напоказ, как медведя на ярмарке? Откуда здесь эта особа? И еще десятки других. — Он кивнул на толпу, заполнившую тюремный коридор. — Почему они меня разглядывают? Что это за люди? Кто их привел? И зачем?
— Вы рехнулись, Димитров, — фыркнул гестаповец. — Уж не думаете ли вы, что я, офицер германской тайной полиции, обязан отвечать на ваши идиотские вопросы? И получать ваше согласие на допуск в тюрьму тех или иных лиц? «Я протестую!» — он скорчил гримасу. — Следуйте вперед. Живо, живо! Не оглядываться!
…Праздничным показался Димитрову день, когда надзиратель небрежно швырнул на его тюремную койку растрепанный томик Гёте. Знали бы Фогт и компания, для чего добивался их пленник гётевских стихов, не одарили бы его, наверно, так щедро. Как ни восхищался Димитров поэзией великого художника, не для наслаждения, не для отдыха нужны ему были эти стихи. Не для того, чтоб «забыться»…
Они помогали Димитрову обогатить свой немецкий язык, вжиться в него, чтобы мог он говорить на нем еще естественней, еще непринужденней. Вечерами он заучивал наизусть отдельные строфы и целые стихотворения. Пройдет совсем немного времени, и его феноменальная память выудит из своих «подвалов» классические строки гётевских стихов, чтобы обрушить их на прокуроров и судей!..
А пока что… Пока что, откинув голову назад и прикрыв слезящиеся, воспаленные глаза, он тихо напевает по вечерам любимые свои стихи — они вселяют в него мужество и бодрость:
ПО МОРЮ В ЛОДКЕ
Мужества он никогда не терял. Даже в самые критические минуты, даже в самых неожиданных передрягах. И тогда, оказавшись впервые в иноземной тюрьме, знал, верил — как сейчас в Моабите: русские помогут! Выручат. Спасут.
…Это было в 1920 году. В июле. Его послали делегатом Болгарской компартии на И конгресс Коминтерна вместе с Василем Коларовым, Христо Кабакчиевым и Николой Максимовым. Предстоял путь в Москву, встреча с Лениным, с русскими большевиками. Нужно было набраться опыта, получить советы.
Димитров никогда еще не бывал в России, никогда не видел Ленина — человека, чьи книги, выступления и статьи уже не один год служили для него руководством в борьбе, помогали найти ответы на сложные, запутанные вопросы, которые каждый день ставила перед ним жизнь. Он давно мечтал встретиться с Лениным, поговорить, узнать его мнение о том, что волновало тогда болгарских коммунистов. И вот — мечта его скоро осуществится.
