Поединок с самим собой - [6]

Было обидно, конечно, но Юла терпел.

Мать два раза бегала в Суворовское. У самого начальника училища и то побывала.

Мать у Юлы крикливая, настырная. И Юла не любил, когда она ходила в школу. А тут обрадовался. Пусть поголосит там, у генерала. Авось тому тошно станет, зачислит.

— Нет, — сказал начальник училища. — К сожалению, никак… Медицинские противопоказания…

И сколько мать ни упрашивала — все без толку.

Юла теперь часто подолгу сидел один в доте. Так он называл тайное убежище в бревнах. Бревна за сараем лежали навалом, и там, возле низенького мотоциклетного гаража, образовалась малюсенькая незаметная клетушка. Пещера. Вползти в нее можно только на животе, сквозь узкую дыру. А потом сядешь и сидишь, со всех сторон окруженный бревнами. Как в крепости. Снаружи тебя и не видать. А ты сквозь узенькие щели все видишь.

Сидит Юла в доте в полутьме, смотрит, как солнце втыкает острые светлые клинки меж бревнами. Как пляшут пылинки в этих лучах. Как паук медленно спускается по невидимой паутинке, — кажется, прямо по воздуху ползет. А в голове одно:

«Не приняли…».

Вдыхает Юла смолистый, крепкий, такой вкусный запах бревен, прикроет глаза и — словно в лесу. А в голове опять бьется:

«Не приняли…».

Да, не повезло.

Юла теперь часто уходил со двора к Веньке.

У Веньки отец изучает разные древние города, тысячи лет назад засыпанные песком. Он ездит в экспедиции, откапывает эти мертвые города, а потом пишет о них книги.

Когда Венькиного отца не было дома, мальчишки забирались в его кабинет и подолгу рассматривали фотографии на стенах, книги на полках, какие-то странные фигурки из бронзы, глины, дерева и кости.

Вот одна статуэтка: худощавый дядька сидит, подвернув под себя по-турецки ноги, и почему-то у него множество рук — штук двадцать. Вот другая — женщина, за спиной у нее крылья.

На подставках стояли почерневшие сосуды с трещинами и отбитыми краями (Венька называл их красиво — амфоры), на стенах висели глиняные плитки-таблички с глубоко вдавленными цепочками каких-то непонятных букв и значков.

— Только руками не трогай, — говорил Венька. — А то отец заругается.

Но и без рук было очень интересно. Как в музее. Тем более — с Венькиными комментариями.

— Вот это — гробница Тутанхамона, — показывал он фотографию. — Когда ее откопали, там одного золота нашли двести килограммов.

А это — табличка с острова Пасхи. Видишь надпись? Ее никто в мире не может прочитать. Сколько лет стараются; а не прочесть.

А вот это — кремневый наконечник копья.

А это — черепаха. Вырезана из кости.

A это — бронзовый нож. Откопан в могильнике.

А это — крылатый козел. Видишь, как здорово он вырезан на бронзовой пластине.

Потом они обычно забирались на огромный кожаный диван и разговаривали. Долго. Обо всем.

Вот и сегодня. Посмотрели музей.

Залезли на диван.

— Очень обидно? А? — спросил Венька.

Юла пожал плечами. Чего уж… Ясно…

— Но ты все таки не кисни, — сказал Венька. Суворовское — это бы, конечно, хорошо. Но двадцатый век — это знаешь какой век? Это век науки! Давай станем учеными. Физиками. Вторая половина двадцатого века — это эпоха физики и математики. Давай?

Юла усмехнулся.

Хорошо Веньке. Он еще в четвертом классе про логарифмы знал. И про интегралы. Такой уж человек. Недаром физик сказал «Ясная голова». Веньке сам бог велел быть ученым.

Ну, а у него, у Юлы, никаких особых научных данных. И к тому же: разве нельзя быть сразу и ученым, и силачом?

Он так и сказал Веньке.

— Можно, конечно, — согласился тот. — Но трудно. Двадцатый век — это знаешь какой век? Это век узкой специализации. Я где-то читал, что в двадцатом веке всесторонних гениев нет и быть не может. Таких, например, как Леонардо Да Винчи. Или Ломоносов. Чтоб сразу и поэт, и физик, и художник, и химик, и изобретатель.

Юла задумался.

— А все-таки противно, — сказал он. — Обидно быть таким вот… доходягой. Слабаком. Дистрофиком. Мужчина же! А вот, допустим, я вырасту. И вот, допустим, у меня жена. А ее какой-нибудь Витька-Башня оскорбит. А я, мозгляк, значит, и защитить не смогу? Так?

Венька пожал плечами.

— Гармоничное развитие, — сказал он. — Это, конечно, превосходно. Об этом еще древние греки писали.

«Все-то он читал, все знает, — мелькнуло у Юлы. — А я?!».

— У них даже были такие специальные сады, — продолжал Венька. — Там мудрецы беседовали себе, закусывая разговоры всякими апельсинами-виноградами. А потом метали диск и копье, бегали и плавали. Потом опять поговорят о чем-нибудь умном, а потом опять побегают, поплавают. Гармония! Одинаковое развитие ума и мускулов.

— Во! — обрадовался Юла. — Чес-слово, эти древние мне определенно нравятся.

Он вскочил с дивана.

— Вот ты, Венька, может, не поверишь. А я, чес-слово, я бы полжизни отдал, чтоб только быть не хлюпиком таким вот, а силачом. Как Али-Махмуд-Хан. Или хоть наполовину. Хоть на четверть таким…

* * *

Прошло недели три.

Однажды Венька во дворе подошел к Юле.

— Пошли, — сказал Венька.

— Куда?

— Пошли, пошли. Не пожалеешь.

Вид у Веньки был необычный и таинственный; Юла лишь пожал плечами и зашагал за приятелем.

Прошли по Четвертой линии, потом — по Большому проспекту. Еще свернули. И остановились. На углу прямо к стене дома было прилеплено объявление.