Подземная железная дорога - [61]

Супруги показали дом, быстро отвечая на задаваемые вопросы. Они живут тут вдвоем. Дочь проживает в другом месте. (Тем временем продолжается обыск в кухне и гостиной.) Ключ есть только у Фионы, это горничная. У посторонних доступа в дом нет (переход на второй этаж). К ним никто не приходил. Никаких незнакомцев не видели, посторонних звуков не слушали, ничего особенного не замечали, все как обычно. (Обыск идет в обеих спальнях.) Нет, ничего не пропадало. Чулана у них нет. Ни в одном из домов вокруг парка чуланов нет, как вы наверняка успели заметить. На чердак Мартин поднимался буквально только что, там все в порядке.

– Вы не возражаете, если мы сами посмотрим?

Голос был хриплый и басовитый, скорее всего, он принадлежал тому, кто пониже, бородатому.

Кора слышит их шаги на лестнице. Вот они прокладывают курс через чердачный хлам. Один из них открывает рот, и Кора чуть не подпрыгивает, их разделяет всего несколько дюймов. Она затаивает дыхание. Там, внизу, под днищем ее корабля, акулы с жадными пастями почуяли кровь, которая совсем рядом. Между охотниками и добычей лишь тоненькая деревянная переборка.

– С той поры, как тут завелись еноты, мы стараемся лишний раз на чердак не подниматься, – вставил Мартин.

– Да уж, нагадили, судя по запаху, – отозвался белый всадник.

Блюстители порядка удалились. В этот вечер их ночные посиделки отменились, Мартин опасался какой-нибудь дьявольской ловушки и решил не подниматься. Кора в уютной темноте гладила стену: стена ее защитила.

Опрокинутый ночной горшок и визит белых всадников они пережили. Но на следующее утро случилось еще одно происшествие, не сулившее ничего хорошего: в городе линчевали супружескую пару за укрывательство двух цветных мальчишек. Донесла на них дочь, оскорбленная недостатком родительского внимания. Негритят, которых они прятали в сарае, несмотря на юный возраст, добавили к остальным экспонатам, развешанным вдоль зловещей Тропы свободы. Этель узнала об этой истории от кого-то из соседей, когда была на рынке, и тут же, пред прилавком, грохнулась в обморок.

Обыски шли все активнее и активнее.

– Они переловили всех, кого можно, и теперь, чтобы было что предъявить, вынуждены буквально из кожи вон лезть, – вздохнул Мартин.

Кора заметила, что обыск – это, может, даже к лучшему, ведь не завтра же они вернутся. Глядишь, за это время либо удастся связаться с подземной железной дорогой, либо подвернется хотя бы малейшая возможность…

Каждый раз, стоило Коре завести речь о каких-то действиях, Мартин принимался ерзать на месте. Разговаривая, он вертел в руках старую детскую игрушку – деревянную уточку. За последние месяцы краски на ней почти не осталось.

– Либо передвижение по дороге станет в два раза опаснее, – подхватил он. – Ребята изголодались по крови.

Внезапно лицо его прояснилось:

– Кстати, ты ведь спрашивала, что такое «алкать», да? Это значит «изголодаться».

Коре весь день было очень худо. Пожелав Мартину спокойной ночи, она залезла в свой закуток. С момента побега с плантации она превратилась в пассажира, который движется из порта отправления в порт назначения. Но вот уже несколько месяцев ее судно дрейфует в зоне мертвого штиля. Стоит подняться ветру, и оно вновь придет в движение, но пока вокруг лишь бескрайняя морская зыбь. Буря грохочет где-то рядом, но корабль словно застыл на месте.

Что же это за мир такой, когда дом-тюрьма оборачивается единственной тихой гаванью? «Беглая» – значит сбросившая тенета или, наоборот, запутавшаяся в паутине? У свободы, когда смотришь на нее с разных сторон, меняются очертания. Это как лес, кажущийся бесконечной непроходимой чащей тому, кто внутри, но снаружи, с луга, вдруг становятся отчетливо видны его границы. Свобода не зависит от наличия оков или количества жизненного пространства. На плантации Кора могла передвигаться по огромной территории, дышать полной грудью и глядеть на летние звезды, но при этом оставалась рабыней. Ее нынешний закуток при всей своей крохотности был огромен. Здесь, не имея возможности выпрямиться в полный рост, она была свободна от хозяйской власти.

Месяц за месяцем, сидя на чердаке, она не меняла положения, но ее горизонт неукротимо менялся. У Северной Каролины был Холм Истины, и у Коры он тоже был. Сверху ей открывалась вселенная парка и лежащий в свободном дрейфе город: вот его заливает солнце, падающее на каменные скамьи; вот набегает тень, которую отбрасывает дуб-виселица. Но этот город – невольник, скованный страхом. Мартин и Этель вздрагивают от каждого косого взгляда из-за задернутой шторы на соседском окне. Они живут в таком же рабстве, как Кора на плантации. Каждую пятницу город сбивается в кучу в надежде числом отогнать затаившееся во тьме лихо: надвигающиеся черные орды, недоброжелателей, рвущихся состряпать донос, собственных детей, готовых воздать родителям за нотации и розги и стяжать себе славу на их костях. Нет, лучше прятаться по чердакам, чем хоть раз столкнуться с тем, что скрывает в себе сосед, друг или родственник.

Парк был зеленой гаванью, которая сохранялась по мере того, как город разрастался вширь, дом за домом, квартал за кварталом. Парк придавал городу сил. Коре вспомнилась ее грядка в невольничьей деревне, огородик, с которым она столько возилась. Теперь-то она понимала, чем на самом деле был этот крохотный клочок земли, придававший ей веру в то, что у нее есть что-то свое. С таким же успехом она могла считать своим хлопок, который сажала, полола и собирала. Ее грядка была тенью чего-то незримого, существовавшего вовне. Такой же, как Декларация независимости в исполнении несчастного Майкла. Отголосок чего-то внешнего. После побега она повидала Америку. В Декларации, судя по всему, речь шла о совсем другой стране. Настоящая Америка была призраком, притаившимся в темноте. Тенью. Совсем как Кора.