Подводный реванш - [51]
«Старость же суть грехи», — говорили святые старцы, понимая, что времени как такового не существует, а есть только шкала наших прегрешений, напоминающая каждому из нас, сколь много ошибок он уже успел насовершать от момента своего прихода в этот мир. Поэтому не секрет ведь, что и сама жизнь протекает для каждого из нас с неодинаковой скоростью — одни умудряются исчерпать свое время еще при жизни, а другим его хватает даже на посмертное существование. Миллионы воров и душегубов, убийц и казнокрадов, бюрократов и партократов сгинули, исчезнув не только из реальной жизни, но и из людской памяти, а святые Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский и весь многочисленный сонм православных мучеников, праведников и чудотворцев продолжают существовать в вечности, не только не стираясь из нашей памяти, но и постоянно подтверждая факт своей вечной жизни оказываемой нам по нашим молитвам помощью!
Опыт святых старцев и иноков показывает, что чем больше человек находится в молитве, тем менее властно над ним время. Ведь молитва — это не что иное, как процесс единения человека с Богом, это, может быть, то наше, едва ли не единственное состояние, где нет греха, а значит — нет и времени. Пребывая в молитве, мы словно бы возвращаем себя в условия существования вечного Рая и выпадаем из системы греховных координат нашей земной жизни.
(Правда, аналогичные «выпадания» из времени сопутствуют иногда, помимо глубокой молитвы, еще процессу созерцания природы, а также занятиям искусствами и, как теперь выражаются, любовью, но это уже просто сходные состояния...)
Вот — примерные «тезисы» тех размышлений, которые подспудно овладевали мною, когда я из ночи в ночь выходил в опустевшую кают-компанию и, становясь перед ликом Николая Чудотворца, рядом с которым я прикрепил купленную мной накануне своей затянувшейся командировки иконку Божьей Матери «Курская» (на днях обнаружившую себя за обложкой моего паспорта), начинал словно бы на «автопилоте» читать почти не воспринимаемые разумом слова акафиста:
«...Разум неразуменный вразумляя о Святей Троице, был еси в Никеи со святыми отцы поборник исповедания православныя веры: равна бо Отцу Сына исповедал еси, соприсносущна и сопрестольна, Ариа же безумнаго обличил еси. Сего ради вернии научишася воспевати тебе: радуйся, великий благочестия столпе; радуйся, верных прибежища граде. Радуйся, твердое православия укрепление; радуйся, честное Пресвятыя Троицы носило и похваление. Радуйся, Отцу равночестна Сына проповедовавый; радуйся, Ариа взбесившагося от Собора святых отгнавый. Радуйся, отче, отцев славная красото; радуйся, всех богомудрых премудрая доброто. Радуйся, огненная словеса испущаяй; радуйся, доброе стадо свое наставляли. Радуйся, яко тобою вера утверждается; радуйся, яко тобою ересь низлагается. Радуйся, Николае, великий Чудотворче...»
Почувствовав как-то в одну из ночей за своей спиной чье-то постороннее присутствие, я оглянулся и увидел стоящего в ожидании Илью Степановича.
— Дай-ка и я почитаю, — попросил он. — Все равно что-то не спится... А ты пока можешь отдохнуть.
— Хорошо, — кивнул я и отошел от выполняющей роль аналоя тумбочки.
Еще пару раз меня приходили подменить Дима и Озеров, раза четыре подряд, перед самым рассветом, появлялся матрос Кошкин. Один раз меня подменил минут на двадцать Огурцов — но было видно, что замполиту эта работа дается с большим напряжением, и я не стал уходить, а подождав, пока он устанет, продолжил чтение.
Днем у молитвослова менялись чаще, иногда выстраивалась даже небольшая очередь, так что в это время я позволял себе со спокойной совестью отсыпаться, набираясь сил перед своими ночными «дежурствами».
И длилось все это, как мне показалось, очень и очень долго — может, месяц, может, даже больше. Иной раз так случается, что в выполнение какой-то временной задачи втягиваешься настолько, что ее реализация становится едва ли не твоим главным смыслом существования. Помнится, однажды я приехал в Киров в гости к своему университетскому другу Лешке Смоленцеву, и тот потащил меня с какой-то заводской компанией в тайгу за клюквой. Рассевшись по трем легковушкам, мы выехали из города и, время от времени останавливаясь, чтобы «принять на грудь» стакан водки, углубились по разбитой дороге в окрестную тайгу. Часа через два с половиной езды дороги практически не стало, вместо нее появилась залитая водой просека с редкими островками грязи, поэтому пришлось выбираться наружу и сначала промеривать в этом болоте глубину, потом ставить вешки, а потом где толкать, а большей частью перетаскивать машины на руках через глубокие и топкие участки.
Первое время я еще норовил не намочиться, не вымазаться и вообще вел себя, как случайно оказавшийся тут человек, которому просто выпало идти рядом с этими машинами в одну сторону. Но когда я набрал воды в сапоги, когда меня окатило из-под колес грязью, а потом пьяный Лешка, пошатнувшись, толкнул меня в лужу, я перестал беречься и сторониться и вовсю увлекся происходящим. Я смело лез в любую самую что ни на есть неизведанную и пугающую своими размерами лужищу, втыкал в ее дно вешки, а потом возвращался и волочил машину до сухого места. Таким образом мы ехали часа два или даже больше, выпили за это время всю предназначавшуюся на два дня водку, но в конце концов достигли некоего заранее намеченного ими места. И вот тут-то все и закончилось. И дело, в которое я втянулся. И водка, которая помогала не замечать трудности. И братство, которое держалось на необходимости достижения цели.
