Подвиг Сакко и Ванцетти. Легенда Новой Англии - [3]

На долю Мадейроса выпала несложная задача — он должен был сидеть в машине с револьвером наготове. На этот раз ему не пришлось даже убивать, — за него убивали другие. А когда добыча была поделена, ему досталось почти три тысячи долларов.

Если течение жизни Селестино Мадейроса было неотвратимым, то и смерть его была так же неминуема. Если его обходило стороной одно преступление, другое нагоняло его по пятам. И вот, семью годами позже, очутился он, двадцати пяти лет от роду, здесь, в камере смертников, ожидая часа своей казни.

И какая страшная ирония судьбы: в тот же день должны были казнить еще двоих людей, обвиненных в том самом убийстве, соучастником которого был Мадейрос.

Мадейрос это знал. Ему были известны и оба осужденных. Один из них был сапожником, его звали Сакко. Другой — разносчиком рыбы, по фамилии Ванцетти. И оба они были простыми итальянскими рабочими. Сам Мадейрос был португальцем, а не итальянцем; однако ему казалось, что у него с этими людьми какое-то сродство. При мысли о них на сердце у него становилось теплее. За годы, проведенные в тюрьме, он много передумал об этих людях, приговоренных к смерти за преступление, которого они не совершали, но к которому имел прямое отношение он, Мадейрос. Сидя в тюрьме, он передумал и о многом другом. Думать ему было нелегко. У него не было ни знаний, ни умения осознать или обобщить жизненный опыт, и потому мысли его текли медленно и трудно, редко превращаясь в ясные понятия или в логический вывод. И то, над чем обычный человек размышлял бы несколько часов, требовало от Мадейроса долгих недель мучительного раздумья.

Однако мысли эти все же привели Мадейроса к смутному пониманию всей его жизни, судьбы, тех неотвратимых сил, которые, играя им, шаг за шагом приближали к ужасному концу. Мысли эти рождали в нем неясную жалость к самому себе, жалость к другим, и он иногда молился, а порою плакал. И вот однажды ему пришло в голову, что те двое — Сакко и Ванцетти — не должны умереть за преступление, в котором они неповинны и в котором участвовал он, Мадейрос. На душе у него сразу стало покойно, он словно избавился от давившего его гнета. И теперь, много времени спустя, он вспоминал, с какой душевной ясностью он писал свое первое признание и как старался переслать его из тюрьмы в редакцию газеты, которую он время от времени читал, — «Бостон Америкэн». Однако признание его попало не в газету, а в руки человека, который был помощником шерифа; его звали Кэртисом; он спрятал письмо и сделал вид, будто никакого письма и не было.

Но Мадейрос не захотел, чтобы дело на этом кончилось; он вторично написал признание и отдал его верному человеку, который пользовался правом свободного передвижения по тюрьме, и тот отнес письмо в камеру, где сидел Николо Сакко. Позже этот арестант описывал Мадейросу, как Сакко читал письмо, как задрожал, прочтя его, а потом заплакал и слезы ручьем потекли по его лицу. И когда бедняга Мадейрос услышал этот рассказ, сердце его снова переполнилось радостью.

Однако с тех пор прошло много, много месяцев. Мадейрос не знал, какая судьба постигла его признание. Но он знал, что оно ничуть не изменило намеченного хода событий, не изменило ни его участи, ни участи Сакко и Ванцетти. Все они должны были умереть. Он, Селестино Мадейрос, — за преступления, в которых он был виновен, а сапожник и разносчик рыбы — за преступление, которого они не совершали…

Мадейрос встал и подошел к окошечку, откуда ему был виден только что родившийся свет нового дня. В мутном, колеблющемся тумане утра перед ним открывался лишь кусок тюремной стены. Но воображение уносило его далеко за пределы этой стены, и вдруг он почувствовал радость, что сегодня, наконец-то, он будет свободен и душа его унесется туда, где ее ждет справедливый суд. Но радость эта была мимолетной. Она умерла, едва успев родиться, и Мадейрос вернулся на свою койку снова один на один с томящим его страхом.

Он хотел было еще помолиться, но не смог вспомнить ни одной подходящей молитвы. Тогда он сел на койку, опустил голову на руки и снова заплакал. Слезы приходили к нему куда легче, чем молитвы.

Глава вторая

Начальник тюрьмы пробудился от сна. Были такие сны, которые повторялись каждую ночь, как приступ болезни, и почти всегда в этих снах роли менялись, и он, начальник тюрьмы, становился заключенным, а тот, кто был заключенным, превращался в начальника тюрьмы. Теперь, когда он проснулся совсем, уже был день, светило солнце, в окно заглядывал кусок ярко-голубого неба, однако видения его сна — люди, краски и слова — еще казались ему реальнее, чем то, что его окружало в действительности.

Во сне всегда происходил один и тот же спор. Он чувствовал все тот же страх, все то же мучительное бессилие. Он повторял: «Но ведь я начальник тюрьмы!» «Подумаешь! Что из этого?» — «Вы, по-видимому, не понимаете… Я начальник этой тюрьмы». — «Нет, это ты не понимаешь. Мы уже говорили тебе: здесь это не имеет значения. Никакого. Ни малейшего». — «Кто вы?» — «Это тебя не касается. Ты знай одно: сиди смирно и делай то, что тебе говорят. Не бузи». — «Вы, должно быть, не знаете, с кем разговариваете. Вы разговариваете с начальником тюрьмы. Я могу приходить и уходить, когда мне вздумается. Я могу уйти отсюда, когда мне заблагорассудится». — «Ну, нет, шалишь! Ты не можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится. Ты не можешь уйти отсюда вообще». — «Нет, могу». — «У тебя мания величия. А величие тут ни при чем, и нам плевать на твою манию. Ты в тюрьме. Делай, что приказано. Заткни глотку, подчиняйся правилам, делай, что тебе говорят, и все будет, как надо».