Подвиг - [56]

тотчас исчезает, ибо он есть деяние хотя и славное, но безполезное. Поэтому автор выбрал для английского названия окольное слово «glory» (слава): оно не дословно, но зато полнее передает смысл русского заглавия, со всеми его естественными ассоциациями, разбегающимися на медном солнце. Тут и слава возвышенного предприятия и безкорыстного достижения, слава земная и слава пятнистого земного рая, слава личной отваги, слава лучистого мученичества.

Теперь, когда фрейдианство развенчано, автор вспоминает с удивленным присвистом, как в недалеком еще прошлом – скажем, до 1959 года (т. е. до того, как вышло в свет первое из семи предисловий к его английским романам) – полагалось думать, что личность ребенка автоматически расщепляется как сопутствующее следствие расторжения брака родителей. На душу же Мартына развод его родителей отнюдь не имеет подобного действия, и только межеумку, отчаявшемуся в безнадежной агонии письменного экзамена, простительно видеть связь между прыжком Мартына в свое отечество и его ранним безотцовством. Столь же опрометчиво было бы указывать с чревовещательным восхищением на то обстоятельство, что возлюбленная Мартына и его мать носят то же имя.

Второй же взмах моей волшебной палочки значит вот что: ко множеству даров, которыми я осыпал Мартына, я умышленно не присоединил таланта. До чего легко было сделать из него художника, писателя; как нелегко было удержаться от этого и в то же время одарить его изощренной чувствительностью, которая обычно свойственна твари творческой; как жестоко было не позволить ему найти в искусстве – не убежища (это всего лишь чище выметенная камера на менее шумном этаже), но утоления зуда бытия! Возобладало искушение совершить свой собственный маленький подвиг в сияющем, всеобъемлющем ореоле. То, что получилось в итоге, напоминает мне одну шахматную задачу, которую я когда-то сочинил. Ее изюминка заключалась в парадоксальном первом ходе: в распоряжении белого ферзя было четыре подходящих поля, но на каждом из них он становился помехой (такая сильная фигура – и помеха!) одному из белых коней в четырех матовых вариантах; другими словами, будучи совершенно безполезным препятствием, будучи лишним на доске, не играя никакой роли в последующей игре, он должен был сослать сам себя в нейтральный угол, позади бездеятельной пешки, и коснеть там в заточении и праздной безвестности. Задачу эту было неимоверно трудно составить. То же вот и «Подвиг».

Автор надеется, что умный читатель не примется рьяно листать его автобиографию «Другие берега» в поисках вторых экземпляров и похожих пейзажей. Прелесть «Подвига» в другом. Ее нужно искать в перекличке и взаимосвязи мелких событий, в переключениях взад и вперед, что создает иллюзию движущей силы, – в давнишней мечте, которая вдруг превращается в блаженное ощущение мяча, прижатого к груди, или в мимолетном видении Мартыновой матери, горюющей за пределами романного времени в отвлеченном будущем, о котором читатель может только догадываться, даже после того как он уже с разгону пронесся по семи последним главам, где рассчитанное безумие композиционных излучин и маскарад всех персонажей подводят к высшей точке в бурном финале, – хотя в самом-то конце как раз ничего особенного не происходит, просто сидит птица на калитке, в серой мгле дождливого дня.

Владимир Набоков

8 декабря 1970 года,

Монтрё