Подвиг - [124]

. Се сказанiе глагола: мани, измѣри Богъ царство твое и скончае. Ѳекелъ, поставися въ мѣрилѣхъ и обрѣтеся лишаемо. Фapeс, раздѣлися царство твое и дадеся Мидомъ и Персомъ».[10] Вотъ, говорю я имъ, — печальная участь самого Сталина. Раздѣлится царство Россiйское и отдано будетъ японцамъ и полякамъ. a самъ Сталинъ смертiю умретъ. Меня, знаете, хотѣли тутъ же и заточить, но помпрокурора сказалъ: — «оставьте гражданина, потому что онъ есть сумасшедшiй и дуракъ». Придя домой, впалъ я, однако, въ большое сокрушенiе. Ибо зналъ я, что за слова мои непремѣнная и неизбѣжная меня ожидаетъ кара. Смерти я не такъ боялся, зналъ, что счастiе принять смерть за исповѣданiе вѣры, но боялся я заточенiя, ибо тогда мнѣ придется лишиться главнаго утѣшенiя и услады жизни моей — библiи. Книга эта есть святая книга, но какъ, знаете, въ союзѣ совѣтскихъ республикъ все святое упразднено, оставлено одно поганое и, простите за слово — одна похабщина, то и имѣлъ я страхъ, что, какъ упразднили они «ѳиту», какъ упразднили мою лавку, какъ упразднили мѣшечниковъ, частниковъ, такъ могутъ они упразднить и мою библiю.

Ѳома Ѳомичъ помолчалъ немного, точно ожидая какихъ то возраженiй, но какъ никто ему не возражалъ, онъ перевелъ дыханiе и продолжалъ торжественнымъ «библейскимъ» стилемъ: -

— Былъ у меня помощникъ Исай Лукичъ, — съ позволенiя сказать-съ — жидъ-съ. Однако, человѣкъ это былъ золотой и вѣрности необычайной. Я и сказалъ ему: — «Исай Лукичъ, эта книга есть библiя, книга и вамъ и мнѣ священная, но по нашимъ совѣтскимъ закокамъ это есть книга запрещенная. Чувствую я, что меня, если не выведутъ въ расходъ, то загонятъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ. У меня есть просьба до васъ, если что со мною такое произойдетъ, сохраните мнѣ эту книгу, не дайте ее на поруганiе. Золотое сердце было у Исая Лукича. Онъ принялъ библiю и говоритъ: — «не извольте безпокоиться, Ѳома Ѳомичъ, если васъ куда пошлютъ, я запеку эту книгу въ хлѣбецъ и дамъ вамъ, какъ передачу, никто и не узнаетъ ничего. А вамъ бы надо беречь себя и гдѣ ни на есть укрыться. Гдѣ же скрываться? Развѣ отъ Божьей воли куда уйдетъ человѣкъ? Я ждалъ своей участи съ молитвой и упованiемъ на Божiе милосердiе. Лѣтомъ меня, значитъ, и взяли. Допытывались моей вины. Но какъ никакой вины я за собою не зналъ, то и молчалъ. Тогда меня пытали. Зажимали пальцы между дверьми и дробили суставы.

Ѳрма Ѳомичъ показалъ свои руки съ исковерканными пальцами.

— При пыткахъ я молчалъ, а когда становилось не въ моготу, славилъ Господа, что посылаетъ мнѣ мученiя. Послѣ многихъ мукъ, посадили меня въ вагонъ. Вы знаете, что на каждомъ вагонѣ царскаго правительства осталась надпись: «сорокъ человѣкъ, восемь лошадей». Такъ въ тотъ вагонъ насъ набили поболѣе ста человѣкъ! Ни тебѣ сѣсть, ни тебѣ лечь. Дыбомъ стояли всю дорогу, въ тѣснотѣ и, извините-съ, въ нестерпимой вони. Утромъ сунули намъ ведро воды. Произошла большая давка и не только что лицо ополоснуть, но и напиться нико-му не удалось — расплескали всю воду. Ѣды же намъ совсѣмъ ничего не давали. Я свой хлѣбецъ берегъ до чернаго дня, ибо зналъ, какая радость запечена мнѣ въ томъ хлѣбцѣ — радость вѣчная. На третiй день такого нашего путешествiя остановился нашъ поѣздъ, открыли двери и кричатъ намъ чекисты: — «выкидайся» … Ну, кто живъ былъ — тотъ самъ выкинулся, а кто умеръ въ такой дорогѣ, его уже выкинули другiе и какъ падаль закопали возлѣ полотна. Вотъ такъ то я и попалъ сюда.

Тутъ взрѣзалъ я хлѣбецъ и обрѣлъ вѣчное счастiе и радость въ утѣшительномъ словѣ святой книги.

Ѳома Ѳомичъ благоговѣйно закрылъ книгу и поцѣловалъ ея покрышку. Онъ погасилъ огарокъ. Сѣрый свѣтъ стоялъ за окнами. Арестанты начинали подниматься. Каторжный рабочiй день наступалъ.

V

Днемъ припархивалъ мелкiй снѣжокъ. Онъ ложился на мохъ красивыми звѣздочками и не таялъ. Мохъ былъ холодный и ломкiй, и въ глуби его арестанты находили на длинныхъ и крѣпкихъ нитяхъ-стебляхъ алую, крупную клюкву. Небо было синее и было непонятно, откуда падалъ алмазный сверкающiй снѣгъ. И потому ли, что погода была очень ужъ хорошая, тихая, ясная и въ лѣсу пахло смолою, хвоею и можжевельникомъ, потому ли, что осень несла сокращенiе работъ — какъ то тихо было на душѣ у арестантовъ. Ругань и крики не были такъ злобны, какъ всегда. До радости было далеко. Радоваться въ Россiи перестали съ того дня, какъ арестовали Царя, и на улицу вышла шумная гульливая толпа. Но солнце, голубизна высокаго неба, порхающiя въ воздухѣ, алмазами вспыхивающiя снѣжинки наполняли сердца арестантовъ какою-то вдругъ народившейся надеждою, что должна же случиться въ ихъ судьбѣ перемѣна.

Въ этотъ день Ѳома Ѳомичъ особенно сiялъ. Точно онъ зналъ новость радостную для всѣхъ, точно прослышалъ про что то и хочетъ сказать, на весь каторжный мiръ крикнуть. Но … кругомъ, какъ и всегда, была охрана, чекисты прислушивались къ каждому слову, сказанному арестантомъ, свои сплетники и наушники готовы были за корку черстваго хлѣба предать. На душѣ постепенно послѣ утра, давшаго какiя то невозможныя, несбыточныя надежды, становилось тоскливо и жутко. Несвита утромъ арестовали. Въ одномъ изъ древесныхъ стволовъ былъ найденъ загнанный туда стальной клинъ. И хотя стволъ этотъ былъ далеко отъ того мѣста, гдѣ работалъ Несвитъ, при обыскѣ обнаружили у него, на веревочномъ крученомъ гайтанчикѣ небольшой желѣзный восьмиконечный крестъ и на немъ надпись: — «Господи, спаси Россiю». Вотъ за этотъ то крестъ, за эту надписъ и озвѣрѣли на него чекисты.