Подвиг Андрея Коробицына - [10]
Для границы это означало усиление охраны, бессонные ночи, напряжение и зоркость. Каждый, соревнуясь с товарищами, помнил:
— Границу — на замок.
Из штаба отряда, из управления наезжали чаще обычного, обследуя, проверяя, инструктируя, укрепляя границу. Граница жила в войне, непрестанной и тайной.
Диаграмма на стене в ленинском уголке демонстрировала успехи бойцов. Общие показатели были хорошие.
— А, ведь, знаешь, — сказал Коробицын, — может, на самый опасный пост в самый юбилейный день пошлют?
Бичугин не возразил — не хотел разочаровывать товарища. Этой чести добивались все, но все-таки — думалось Бичугину — опыта для этого надо иметь больше, чем у Коробицина. По трудным пунктам станут старые пограничники. Молодежь — вряд ли.
Целая сеть тайн раскидывалась по лесам и болотам сверх тех, что уже имелись.
Пекконен был в такой тревоге, какой еще не приходилось ему испытывать. Надо было во что бы то ни стало самыми решительными действиями вынудить у советских пограничников тайны охраны тихого советского берега. От этого зависел успех операции, самой ответственной из всех, которые когда-либо поручались ему. Следовало идти на риск. Все уловки, все провокационные выпады провалились. Разведчиков задерживают одного за другим. И Пекконен решил силой перетащить часового к себе и побоями, пытками вызнать все, что нужно было ему. Он не сомневался в том, что если несколько вооруженных людей нападут на одного, то уж победа обеспечена наверняка. Он выбрал троих наиболее верных своих людей, сильных и храбрых, и назначил день вылазки.
Глава IX
Подвиг
Зина писала Коробицыну, что торопиться с решением нет причин. Времени впереди еще много, чтоб обдумать, жить ли им на границе, если Андрей останется на сверхсрочной, или поворачивать жизнь в деревне. Сама же она границы не боится. А любит она его по-прежнему и просит поскорей сообщить, любит ли ее по-прежнему и Андрей.
Письмо Коробицын получил к вечеру и ответить решил завтра после смены.
Назавтра, двадцать первого октября, в четыре часа утра, он получил инструкцию от начальника заставы двигаться по границе от 215-го пограничного столба до 213-го и обратно. Он не должен был маскироваться, он должен был идти открыто, демонстрируя спокойствие советской границы, охраняя тайны лесов и болот. Для нарушителей заготовлено достаточно сюрпризов в глубине леса.
Обход Коробицына начинался с полуразрушенного сарая, гниющего на берегу Хойка-иоки. Стог сена желтел невдалеке от этой дырявой постройки.
В желтом сумраке Коробицын шагал по дозорной троне, не сводя глаз с той стороны, но винтовку дулом держа к тылу.
Инеем была подернута земля. Утренняя осенняя свежесть холодила щеки, и несильный ветер гулял по опушке леса, чуть колебля ветви и наземь бросая последние, еще цепляющиеся за жизнь листья.
В шесть часов начальник заставы проверил Коробицына и остался доволен: Коробицын выполнял задачу добросовестно.
Начальнику заставы подумалось, что Коробицын никогда еще не заявлял никаких жалоб. На обычные вопросы перед инструктажем и посылкой в наряд: «Здоров ли? Хорошо ли отдохнул?» он всегда отвечал утвердительно:
— Здоров, товарищ начальник заставы. Отдохнул хорошо.
И при осмотре оружия все у него всегда оказывалось в порядке. Задержания производил храбро. Но начальник заставы все еще не спешил с окончательным мнением о каждом из бойцов. Окончательных мнений, впрочем, он вообще не любил. Окончательное мнение — точка, конец, а человек развивается, живет, изменяется.
Медленно яснело утро.
День устанавливался сухой, и не было ветра.
Коробицын ходил дозорным уже шестой час, но ничего подозрительного не увидел и не услышал. Совсем посветлело, когда он, пройдя березу, выступившую из лесу к самому почти берегу, пропустив кусты, приближался в который уже раз к черневшему одиноко сараю. От сарая ему вновь поворачивать обратно.
Вдруг он увидел прямо навстречу ему во весь рост вставших людей. Один был громадного роста, на голову выше Коробицына, в русской рубашке, с сумкой через плечо, и в руке его был парабеллум, наставленный прямо на Коробицына. Другой, приземистый и невзрачный, пошел на Коробицына справа. Третий выскочил слева, из-за сарая. И три дула глядели на Коробицына.
— Сдавайся! — не крикнул, а сказал громадный мужчина, и была в его голосе большая сила. — Сдавайся — или убьем!
Это был Пекконен.
Никогда еще не был Коробицын в такой опасности, как сейчас.
Никогда еще Коробицын не был в такой опасности.
Все такое привычное — дырявый сарай, стог сена, Хойка-иоки — в миг стало чужим, незнакомым, враждебным. Смертоносным воздухом той стороны пахнуло в лицо Коробицыну, и жарко ему стало в это холодное осеннее утро.
С отчаянной силой сопротивления он вскинул винтовку к плечу, выстрелил, но винтовка шатнулась, потому что сзади его вдруг ударило по ноге. Он не приметил, как из-за кустов подобрался к нему сзади четвертый диверсант — невысокий, черный, с двумя как бы шрамами на щеках.
Коробицын упал на колено и выстрелил еще раз. Три подряд пули впились в его тело, и он упал наземь. Он не чувствовал боли. Необычайное возбуждение захлестывало его. Решалась жизнь.
