Подвиг, 1981 № 02 - [10]

— Быстро умываться, соня! — издали грубовато пошутил Антон. — А то разоспалась, не добудишься. Словно война окончилась.

— Вчера хорошо выкупалась, — сказала Зоська, торопливо натягивая на шерстяные чулки волглые еще сапоги.

— Вчерашнее не в счет. Кто первым снегом умоется, всю зиму простужаться не будет! А ну!

Он поддел горсть снега и, подойдя к Зоське, жестко натер ей лоб и переносицу холодным, сразу растаявшим снегом.

— Ой-ой! Не надо!

— Ничего, привыкай! Пригодится.

Зоська повязала теплый серый платок, украдкой поглядывая на Антона. Ей было немного неловко перед ним за их не совсем обычный ночлег и за свою резкость вчера, но Антон держался деловито, просто, словно они только что встретились, и это успокоило Зоську. Оба будто условились не вспоминать о ночном инциденте, делая вид, что ничего особенного между ними не произошло. Зоське, правда, это удавалось похуже, у него же выходило великолепно. Словно он и не ночевал с ней в этом стожке.

Антон подпоясал военным ремнем свой рыжий крестьянский кожушок, взыскательным взглядом сверху вниз окинул фигурку Зоськи, и в его серых глазах появилась серьезность.

— Ну как? Малость подсохла?

— Подсохла. Только вот юбка влажная.

— Высохнет. На морозе все быстро сохнет. Слушай, а пожевать у тебя не найдется?

— Чего нет, того нет, — виновато сказала Зоська. — Я же в Озерках дневать собиралась. Там бы и покормили.

— Го! Озерки еще вон где. До Озерков полдня топать надо.

— Теперь уже что! Все равно опоздала.

— А теперь до Озерков куда? — спросил он, осторожно скосив серые глаза.

— Дальше. В сторону Немана. Слушай, в Лунно, говорят, гарнизон? — с тревогой спросила она.

— Гарнизон, конечно. В Лунно ходить нельзя.

— Мне сказали, нельзя. А я думала...

— Нечего думать. Через Неман надо в другом месте переправляться. Тебе же сказали, в каком?

— Сказали, — рассеянно ответила Зоська.

— Вот там и переправимся. Пароль же имеется?

— Имеется, — сказала Зоська и с тревогой в голосе вспомнила: — Слушай, давай спрячем наган. Вон — в стогу. А потом заберешь, а?

— Ну, придумала! Зачем прятать? Еще пригодится.

— А вдруг обыск? Ведь если найдут, все пропало. А как это Дозорцев тебе разрешил наган брать?

— Буду я спрашивать Дозорцева! Пока на плечах свою голову имею.

— Ой, боюсь я, — тихо сказала Зоська.

— Не бойся. За меня нечего бояться. Если я сам не боюсь.

— К тому же плохой сон видела.

— Ну и чудачка! — развеселился Антон. — Все равно как бабка какая. А еще студентка, в техникуме училась.

— При чем тут техникум. Просто сон плохой. Неприятный.

— Я вот никаких снов не признаю. Если бы я снам верил, давно бы копыта откинул.

— И тебе ничего не снится?

— Снится, почему. Всякое. Но я ноль внимания. Куда ночь, туда и сон.

Зоська засунула руки в маленькие карманчики куртки-сачка, невесело поглядывая вдаль, куда пролегал их путь. Все-таки было холодно, и на ветру в непросохшей одежке ее скоро стала пробирать стужа; невольно подрагивая, Зоська едва преодолевала озноб. Конечно, сны — предрассудки, но все дело в том, что в их положении эти нелепые предрассудки очень просто могли обратиться в злую действительность. Месяц назад в Селицком лесу дождливой ночью Зоське приснилось, будто ее настигает овчарка; закричав во сне, она разбудила Авдонину, с которой спала в шалаше, и та, посмеявшись над ее детскими страхами, сказала, что немцы в такую погоду в лес вряд ли посмеют сунуться. А они рано утром и сунулись, едва не захватив врасплох сонный отряд, хорошо, что мальчуган-часовой выстрелил на опушке и Кузнецов успел увести людей за болото.

— Что сны! — со вздохом сказал Антон. — В жизни хуже бывает. Вон вчера возле уборной встречаю Куманца, писаря, говорит: «Готовься, Голубин, к бою, на гарнизон пойдем». — «На какой гарнизон?» — «На Деречин, — говорит, — полицаев выкуривать, пособлять первомайцам». Ты слышала: опять, значит, на дядю батрачить. Да еще с таким командиром!

Антон говорил расстроенно, почти сердито, и Зоське стало неловко за в общем неплохого, хотя, может, не видного и не всегда распорядительного нового командира отряда, который ласково называл ее дочушкой.

— Так ему же приказывают. Межрайцентр приказывает. Что он — сам все выдумывает? — попыталась она защитить Шевчука.

— Приказывают, конечно. И Кузнецову приказывали. Однако Кузнецов был такой, что где на него сядешь, там с него и слезешь. Умел отговориться, людей поберечь. А этот тюха-матюха: приказали — есть, будем исполнять. А как — у него и в понятии нет.

— Вот ты бы и подсказал, — не утерпела Зоська. — Ты же опытный партизан, с самой весны в отряде.

— С весны, да. Навоевался уже — во! — отмерил он себе ладонью до шеи. — Но я что? Рядовой? Мое дело телячье.

— Конечно, какой из него командир! Все-таки он гражданский человек. Хоть и председатель.

— С немцами воевать — не куропаток стрелять. Надо уметь. Их вон сколько наперло. Сила!

Зоська смолчала. Сила — это конечно; она знала, видела и чувствовала эту силу. Но как сладить с ней, с этой силой, захватившей половину России, как вернуть все обратно — этого она не могла себе представить. Зато она отчетливо чувствовала, что в этой войне, кроме как выстоять и победить, другого выхода нет. Иначе не стоит и жить, лучше сразу головой в прорву, чтобы не обманывать себя и не мучиться.