Подвиг, 1968 № 05 - [2]

Дитц вел машину сам. Старательно объезжал малейшие рытвины на дороге.

— Завтра вы вылетаете в ставку, — говорил он, не глядя на Краммлиха. — На аэродроме я передам вам секретные бумаги. Их вы вручите лично Шелленбергу[3]. Слышите? Никому другому — только в его собственные руки. Иначе нам с вами несдобровать.

— Шелленберг так и остался в гестапо. Я не хотел бы иметь с ним дело, Эрни, — уклончиво сказал Краммлих.

— Будь моя власть, мы бы придумали что-нибудь. Но я только выполняю приказ.

Краммлих кивнул.

— Очевидно, в ставке вам придется пробыть несколько дней — продолжал Дитц. — После этого, если ничего не изменится, вы сможете на две недели съездить к отцу. На выздоровление. Приказ уже подписан, так что с вас причитается…

Напоследок, уже возле самолета, Дитц сказал многозначительно:

— О вас вспомнил бог, Томас. Будьте умницей н распорядитесь отпуском наилучшим образом.

Совет был преподан с типичной казарменной интонацией; можно было подумать, что это капрал, отпуская новобранца в увольнительную, рекомендует ему не теряться и повеселиться всласть. Но Краммлиху в этих словах почудилось нечто иное. Не случайно он не раз их вспоминал в последующие дни.

Поездка сложилась не совсем так, как предполагал Дитц. До Цоссена[4] Краммлих добрался просто, но в убежище Майбах II[5] к Шелленбергу попасть было трудно. У Краммлиха четырежды проверяли документы, отобрали парабеллум, хотели забрать даже палку, но без нее Краммлих пока не мог ходить.

Шелленберг принял его ласково: оказывается, он хорошо знал его отца и даже вел с ним какие-то дела. В разговоре он не жалел комплиментов, но Краммлих все время был настороже, хоть и не подавал виду. «Не сболтнуть бы чего лишнего», — думал он. Рассказывал о настроениях офицерства, солдат, давал характеристики отдельным лицам — Шелленберг знал многих, — все обстоятельно, исчерпывающе. Но каждое слово им контролировалось, и, когда к концу беседы гестаповец понял, что обер-лейтенант не так простодушен, как ему показалось вначале, он уже не скрывал своей досады и простился с Краммлихом подчеркнуто холодно.

«Если бы рейху суждено было просуществовать тысячу лет, а я и Шелленберг были бы бессмертны, я так и служил бы всю тысячу лет в чине обер-лейтенанта», — подумал Краммлих, выходя из кабинета, и усмехнулся.

Здесь его ждал не очень приятный сюрприз. Адъютант Шелленберга вручил ему приказ. Краммлиха временно откомандировывали в распоряжение филиала 1-го отдела абвера в Бельгии. Срок не был указан. Значит, до тех пор, пока не исчезнет надобность в его услугах. «Я был прав, — размышлял Краммлих уже на улице, поджидая возле подъезда комендантскую машину, которая должна была завезти его за вещами, а потом — сразу на аэродром. — Гестапо всегда гестапо. Отборные подлецы и лицемеры. Соболезновать по поводу раны, передавать приветы отцу — и все это в то время, когда знаешь, с минуты на минуту отправишься в срочную командировку. Но ему не удалось меня провести, вон как разозлился напоследок», — мстительно подумал Краммлих.

Бельгия к этому времени была уже вся оккупирована 1-й канадской и 2-й английской армиями, поэтому садиться пришлось в Западной Голландии, недалеко от Бреда, а уж оттуда добираться к фронту, за линией которого, километрах в двадцати пяти — тридцати, был Антверпен. Четыре года назад Краммлих принимал в нем крещение в борьбе с английской разведкой; с тех-то пор англичане и не выпускали его из виду.

Перед группой офицеров абвера, в которую входил и Томас Краммлих, стояла задача сплести на территории, которую вот-вот должны были захватить наступавшие части союзников, прочную агентурную сеть. Прежде она уже существовала здесь, но адмирал Канарис — это ни для кого не было секретом, — уйдя с поста руководителя абвера[6], передал преемнику концы далеко не всех веревочек, из которых была сплетена сеть, опутывавшая Европу. Работа осложнялась тем, что большая часть территории уже находилась за линией фронта. Сделать удавалось мало. О раненой ноге некогда было вспоминать, пока однажды вечером, ровно через месяц после злосчастной бомбы, рана вдруг не открылась. Чтобы вырваться из лихорадочной круговерти работы, лучший повод трудно было бы придумать. Томас Краммлих передал руководителю группы все дела и на следующий день, воспользовавшись счастливой оказией, за час до ужина уже поднимался по широким ступеням родительского дома.

Два дня он отлеживался, много спал. Попытался читать Шопенгауэра, но бросил — впервые в жизни любимый писатель показался ему мелким. Потом он решился прогуляться по городу. Шел медленно, опираясь на палку обеими руками. У входа в гимназию висел госпитальный флаг. Разрушений на улицах было мало, мост через Дунай, весь в грязно-серых разводах защитной краски, казалось, изменил привычные очертания. Перед въездом на него, у основания холма, из рыжей земли торчали в небо маслянистые стволы тяжелых зенитных орудий. Но нигде поблизости воронок не было.

К обеду приехал отец. Он был энергичен, прикидывал, как бы вырваться денька на три в горы поохотиться на коз. Томас Краммлих поддерживал разговор в том же легкомысленном духе, но про себя — многолетняя привычка независимо от обстоятельств анализировать поведение собеседника — отмечал: «Старик волнуется. Он принимает какое-то серьезное решение. Или уже принял. И теперь боится. Может быть, это связано со мной? Почему он нервничает?..»