Подвенечное платье - [41]

Глаза купца сделались совершенно стеклянными, он будто блаженный из дома для умалишенных смотрел не на людей за столом, а куда-то внутрь себя, будто бы вспоминая тот страшный день в мельчайших подробностях. На мгновение голос подал Александр, с жадностью всматривавшийся все это время в лицо отца.

– Я помню, как вы ругались в ее спальне. Она только что подарила вам сына, а вы набросились на нее с обвинениями. Требовали, чтобы она оставила детей и уехала из дома!

Но Еремеев его будто не слышал:

– Я хотел, очень хотел, чтобы она уехала, я не мог переносить эти скандалы, сделавшиеся ежедневными. Мне нужно было просто, чтобы она жила где-нибудь в другом месте, я был готов купить ей имение, где-нибудь далеко на юге, но она не хотела оставлять детей…

Александр впервые на памяти Анфисы повысил голос, отчего у нее внутри похолодело:

– И вы ее убили!

Еремеев закрыл лицо руками и судорожно закивал, сдерживая подступающие к горлу рыдания. Анфиса сделала нервный короткий вдох, и, кажется, даже хладнокровная Лужина, молчавшая на протяжении последних минут, боялась пошевелиться, замерев от ужаса. Такой эффект на всех них произвело сделанное купцом признание.

Но тут в столовую вбежала Глафира Матвеевна. Одета экономка была в простой домашний халат и старый, потрепанный чепчик. Вероятней всего, она действительно собиралась лишь украдкой подслушивать у двери, но признание купца заставило ее появиться в столовой:

– Петр Иванович, родненький, да что вы такое говорите? Зачем наговариваете на себя?!

Экономка буквально бросилась хозяину на шею, закрыв его тем самым от уже нависавшего над ним Александра:

– Я вам раскажу, как оно было. Никого Петр Иванович не умертвлял. Она сама, сама грех на душу взяла и детей сиротами оставила…

Глафира Еремеева принялась рассказывать с несвойственной ее природе эмоциональностью, и, наконец, расставила все точки в этой трагической истории пятилетней давности. По словам экономки, после рождения Вани, когда доктор уже ушел, оставив новорожденного с матерью, между Еремеевым и его женой случилась очередная ссора, как обычно закончившаяся рыданиями покойной. Но слезы Марии Васильевны стихли, горничная даже потом свидетельствовала, что барыня поднималась с постели и долго сидела, как это обычно с нею бывало, за своим секретером. Однако, когда экономка перед ужином зашла к хозейке в спальню, та уже была без чувств, а постель ее была покрыта бурыми пятнами крови.

Тут же послали за доктором, но пока тот ехал, Мария Васильевна успела изойтись кровью. Предсмертную записку, в которой она как и при жизни клялась мужу в верности, сожгли, но внимательный доктор все равно заподозрил самоубийство, ведь оба пузырька средства для разжижения крови, которое покойная принимала по три капли в день, оказались пустыми. Посему выходило, что Мария Васильевна сама совершила богомерзкое деяние, выпив всю настойку разом, рассчитывая хотя бы таким образом доказать мужу свою невиновность.

«Поэтому-то на похоронах не было батюшки!» – вспомнила слова кладбищенского смотрителя Анфиса.

Александр с недоверием отнесся к словам экономки, и той пришлось назвать имя и адрес доктора, который к настоящему моменту уже оставил практику в силу возраста, а потому, по заверениям Глафиры Матвеевны, мог лично подтвердить каждое ее слово, не боясь потерять репутацию в глазах пациентов.

Отпевать самоубийцу не решились, но за солидное пожертвование Еремееву разрешили сохранить грех жены в тайне и даже позволили похоронить ее в ограде кладбища, что было отступлением от всех мыслимых и немыслимых правил. Девочкам о самоубийстве матери конечно же тоже сообщать не стали, а спустя какое-то время сделали так, чтобы в доме не осталось никаких напоминаний о том страшном дне.

Слова экономки в конце коноцов смогли убедить Александра, он сел на свое место и отдернул пиджак, видимо, возвращая себе тем самым способность трезво мыслить. Анфиса же не могла оторвать глаза от Еремеева, серьезно беспокоясь за его душевное здоровье. Вид у купца был до крайности болезненный.

Во время всего своего рассказа экономка крепко обнимала Петра Ивановича за плечи, и Анфисе впервые стало жаль это высохшую от одиночества женщину, за всю жизнь, вероятно, любившую лишь раз, и не нашедшую ничего лучшего, как обернуть свое безответное чувство в беззоговорочную, слепую преданность.

Анфиса понимала, что момент не располагал для дальнейших откровений, но она еще не получила объяснение исчезновению Татьяны, а потому решила вернуться к актриссе.

– Вернемся к вам, сударыня. У меня осталось несколько вопросов: Зачем нужна была вся эта нелепая шутка с платьем? Послания с того света… Почему было нельзя прямо рассказать Тане или Александру о том, что они брат и сестра? Зачем вам понадобились все эти сложности?

Лужина уже собралась было ответить, но ее опередил Александр, который понемногу приходил в себя и, избегая смотреть на Еремеева, переключил все свое внимание на Анфису:

– Для того же, для чего она передала предсмертное письмо Марии Васильевны вам, а не мне. Мадам уже знала, что попади это письмо в мои руки, я им не воспользуюсь. Видите ли, тайну моего происхождения мне невольно открыла сама Еремеева. Мария Васильевна сама послала меня к госпоже Лужиной с письмом в день своей смерти. Я всегда был любопытным малым, и вкрыл конверт. Я собственными глазами мог видеть, с каким равнодушием Лужина, прочтя письмо, бросила его в ящик стола и не вспоминала о нем до недавнего времени… Если бы не это письмо, я бы остался в доме и, быть может, Марию Васильевну можно было бы спасти.