Подвалы кантовской метафизики: Дедукция категорий - [3]

Логично предположить, что разделы, в которых обсуждаются общие принципы чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира являются взаимодополняющими частями системы и имеют равный вес для Канта. Более тщательное рассмотрение этого вопроса, однако, приводит не столько даже к противоположным, сколько к странным результатам.

Первое, что обращает на себя внимание: если в разделе о форме чувственно воспринимаемого мира Кант излагает свои новейшие открытия, устанавливающие (трансцендентальную) идеальность пространства и времени, то в разделе о форме интеллигибельного мира на поверхности оказываются самые архаичные пласты кантовской философии, темы, подробно разработанные уже в первой работе Канта "Об истинной оценке живых сил" в 1746 году. Удается ли Канту согласовать старое с новым?

Присмотримся к содержанию упомянутых разделов. В том, где речь идет о формах чувственно воспринимаемого мира, Кант приводит аргументы, доказывающие, что пространство и время не являются ни отношениями между вещами (точка зрения, близкая Лейбницу - 2: 296, 300), ни самими по себе существующими абсолютными реальностями (позиция Ньютона и его последователей 2: 296, 300), а суть не что иное, как чистые созерцания (2: 294, 298-299), субъективные формы чувственности (2: 295-296, 300). Большая часть изложенных в диссертации аргументов в пользу идеальности пространства и времени почти в неизменном виде перешла в учение о чувственности "Критики чистого разума".

Между тем, еще за несколько лет до диссертации Канту была близка именно позиция Лейбница по отношению к вопросу о природе пространства и времени. Наиболее ярко эта точка зрения высказана Кантом в "Новом освещении первых принципов метафизического познания" (1755; см. 1: 308-309) и "Физической монадологии" (1756), но она отчетливо прописывается им и в заглавной работе шестидесятых годов "Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики" (2: 211). Суть этой кантовской позиции в том, что пространство не должно представляться существующим независимо от находящихся в нем субстанций, так как оно есть, собственно, только отношение этих (простых) субстанций друг к другу. То же можно сказать и о времени. Кант, правда, считал, что подобное отношение вполне можно трактовать как реальное, а не идеальное, и поэтому пытался избавиться от лейбницевского понятия предустановленной гармонии (см. 1: 310).

Переход Канта на новую позицию подробно проанализирован в исследовательской литературе. Ключевую роль сыграло изучение им в 1768 году проблемы "неконгруэнтных подобий". Кант выяснил, что чувственные отношения в пространстве не могут быть полностью описаны рассудком. Поскольку пространство и чувственное вообще трактуются в лейбницевской парадигме в качестве "спутанного" рассудочного (см. 2: 288-289; А 43-44 / В 60-61) - рассудок мыслит точно так же, как вещи составляют пространство: из элементов, - то невозможность сведения отношений в пространстве к законам рассудка означала для Канта неизбежность отказа от старого понимания пространства. Он вынужден был признать его самостоятельную реальность, или, другими словами, постулировать абсолютное пространство (2: 275-276). Однако ньютоновская теория абсолютного пространства всегда казалась Канту неубедительной (см. 2: 300). Поэтому некоторое время он, судя по всему, находился в тупике. Но уже 1769 год "дал сильный свет" (см. Kant I. Kants Gesammelte Schriften. Berlin, 1910 - ; Akademieausgabe, Bd. 18, S. 69, в дальнейшем - XVIII: 69). Кант решил в целом признать теорию абсолютного пространства (а с ним и времени), но рассматривать его не как самостоятельную реальность, а как субъективную форму чувственности (ср. XVII: 636-642).

Любопытно, однако, что инициировавший этот переход аргумент, отталкивающийся от существования "неконгруэнтных подобий" (такие "подобия" могут быть получены в результате зеркальных проекций большинства предметов), не вошел в центральный блок доказательств субъективной природы пространства, представленный в диссертации 1770 года, и был полностью исключен из "Критики чистого разума". Этот аргумент вновь появляется, причем в качестве едва ли не решающего, только в "Пролегоменах" (4: 40-42). Позиция же Лейбница и в диссертации, и в "Критике" опровергается указанием, что при отрицании субъективной природы пространства геометрия не могла бы быть аподиктической наукой, какой она на деле является (1

), так как геометрия это наука о пространстве, и если пространство сводится к отношениям между вещами, как считали последователи Лейбница, то все эти отношения могут быть даны только вместе с вещами, т.е. a posteriori, а опытное знание, которым была бы в таком случае геометрия, не может быть аподиктически истинным (2: 300-301; А 40 / В 57).

Этот аргумент может показаться убедительным, а между тем он имеет смысл лишь в том случае, если заранее допускается, что чувственные, или пространственные, отношения принципиально не сводимы к рассудочным. Если же вместе с Лейбницем утверждать, что чувственность - это спутанный рассудок, то по определению окажется, что аксиомы чувственности и, в частности, геометрии могут быть в конечном счете дедуцированы из закона тождества как фундаментального принципа рассудка, вне зависимости от того, даны пространственные отношения a priori или a posteriori. Не удивительно поэтому, что до принципиального разведения чувственности и рассудка в 1768 году Кант не принимал во внимание аргументы, подобные тем, которые в диссертации 1770 года и в "Критике чистого разума" привлекаются им же для опровержения позиции Лейбница и его сторонников.