Подсолнух и яблоки - [38]

— Он… умер.

— Ох. Не может быть. Как же это?

— Несчастный случай.

Бо наконец поднимает на нее взгляд и сам меняется в лице: начинает быстро, не глядя, разбирать фотоаппарат, укладывает его в сумку.

— Пойдемте, сестра. По-моему, вам совсем нехорошо. Мне… очень жаль.

— Это ничего, — отвечает Катерина, но она и сама уже снаружи, и запирает арпильеры на два замка, не забыв погасить свет. — Не беспокойтесь обо мне.

— Как же не беспокоиться, у вас такой вид, как будто вы привидение повстречали там… Конечно, эти… коврики, они… Тяжело это все, я понимаю. Знаете, я ведь помню вас в лицо, но не помню, чтобы мы как-то встречались. А сейчас каждый человек из тех времен… до этого всего… он дорог. И нас все меньше. Вот и Келли, вы говорите… Ох, печаль, простите, если я что не так, я ведь ничего не знаю… Я вот что хотел спросить…

— Так спрашивайте.

Фотограф останавливается. Голубые глаза его смотрят тревожно.

— Все вас называют «сестра»… Но вы… не носите монашескую одежду?

Это верно. На ней черная юбка — но не в пол, и белая блузка. Она похожа на учительницу.

— Вы мирская сестра, верно?

Хоть этому не надо объяснять.

— Я почему спрашиваю… если бы вы были монахиней, я бы не мог даже спросить, но раз вы в миру живете… Скажите, не могли бы мы встретиться?

— Встретиться?

— Да. Понимаете, я… Когда вы сказали… Меня очень давно так никто не называл. С тех пор, как… Если вы не хотите об этом говорить — не надо, но я бы даже и помолчал бы о них с кем-нибудь. С кем-нибудь, кто знал… Вот, простите, сказал все, — и он, как школьник, достает из кармана платок и вытирает лицо.

С кем-нибудь помолчал бы.

— Хорошо, — отвечает Катерина, ощущая внутри сосущий холодок. — Хорошо.

И вдруг, подхваченная потусторонней волной, добавляет резко:

— Только знаете что? Где угодно, кроме «Апельсина».

* * *

У Бо — кофе, у Катерины — кофе и мороженое.

— Ну вот, — говорит фотограф, теребя край скатерти. — Как-то так и получилось. Можно сказать, легко отделался. Я думаю, они просто хотели напугать. Условный рефлекс такой как бы… «нет такого человека и не было даже». Чтобы я не искал.

— И вы…

— Ну, нет, — Бо вздыхает. — Понимаете, ведь тут как вышло… Ведь оно понятно, что и рука срастается, и ребра тоже… и ожоги… ну, заживают, в общем. И спустя какое-то время уже совсем не больно, совсем. А вот что остается навсегда — так это страх такой липкий, склизкий такой, когда носом, извините, в пол лежишь и со всем белым светом и с самим собой прощаешься, — он отхлебывает кофе и его передергивает — вот это вот… Вот чтобы этого не было, я потом снова… потихоньку… Не сразу, конечно, все-таки я не герой, но потихоньку. В викариат даже вот обращался.

— Брат Матео сказал, что ничего не нашли.

— Не нашли. До казарм еще как будто есть какой-то след, намеки… а потом просто ничего. Священника не вызывали, это все, что они знают… А человек просто исчез, и все.

— Могли и не вызывать, — как-то рассеяно отвечает Катерина, — он, мне кажется, не был настолько религиозен.

— Так что не знаем и, наверное, уже никогда не узнаем, — тихо говорит фотограф. Он не смотрит в этот момент на Катерину и не видит, как странно она меняется в лице — рот будто сползает вниз и вбок, расширяются зрачки, словно от внезапной боли. Ложечка звякает, и Бо, вздрогнув, продолжает:

— Удивительно, как вы сказали — только не в «Апельсине»… А обо всем этом в последний раз так вспоминал именно там. Когда Келли приехал…

— Я помню.

Бо Финне наконец-то поднимает глаза, и это все, что он успевает сделать, прежде чем вовсе не Катерина накрывает его руку своей.

— Бога ради, — говорит это существо, — посиди спокойно. Просто посиди и посмотри на меня.

Фотографу очень, очень страшно. Он не может даже кивнуть. Даже моргнуть не может. Конечно, это совсем другой страх, не тот, о котором вспоминал только что, но парализует он точно так же. Вокруг жаркий вечер, людный город, солнце садится в океан, и Бо видит, как острые тени скользят по лицу напротив, будто скальпели: резче стали скулы, глубже ушли, удлинились в разрезе и потемнели глаза, изменилась линия рта.

И голос тоже изменился.

— Она правду сказала, Бо. Я умер. Почти. А потом оказалось, что я могу ее слышать. Говорить с ней могу. Вот я ее и попросил… на время.

У говорящего при этих словах дергается рот. Бо, наконец, переводит дух.

— Ну что ты все таращишься? В кои-то веки вылезешь черт знает откуда поговорить с человеком, а он только глаза пучит! Сказал бы уж что-нибудь! Ты пойми, я ж не знаю, сколько она выдержит там…

— Где?

— Ну, там… — собеседник пожимает плечами. — О, кофе… это ее? Я допью тогда, — и припадает к почти остывшей непочатой чашке, и счастливая улыбка расцветает на лице.

— Я… просто не знаю, что тебе сказать, — выдыхает Бо наконец. — Ну… не спросишь же: «Как тебе там?».

— Хреново, — отвечает Келли. — Там — хреново, брат мой Бо Финне, и если что — торопиться туда не надо. И мороженое я ее доем, а то вон уже растаяло…

Он придвигает вазочку — совсем не так, как это сделала бы Катерина, — быстро глотает, замирает. У Бо начинает мерзнуть душа, а Келли, кажется, счастлив как ребенок.

— Черт, извини, Бо, я… так давно не пробовал… я почти забыл, как это…