Подсолнух и яблоки - [37]

— Это сестра Кармела, она вас проводит. Сестра Кармела, это сеньор Карре, он фотограф.

— Провожу, — отвечает Катерина, — только два слова скажу брату Матео.

Фотограф торопливо кивает и выходит из конторы. Сумка его остается лежать под стулом.

— Так что ему показать?

— Третью кладовую.

В третьей кладовой хранятся такие коврики, что если их увидит посторонний… Даже сейчас. Даже сегодня.

— Брат Матео, мне все равно нужно спросить, вы уверены?

— Да.

— Он нервничает.

— Подумайте сами, сестра Кармела, он ведь к нам не о районной детской кухне договариваться пришел. Но это надежный человек, я его знаю. Я с ним общался раньше по розыску пропавших, он искал… своих.

— Нашел?

— Увы, нет. Что называется, бесследно пропал человек. Вы просто покажите ему все. Он покупать не будет, наверное, но сделает фото для книги.

В этой безоконной кладовке арпильеры сами как в тюрьме, думает Катерина, отворяя тяжелую обитую металлом дверь и зажигая зарешеченную лампочку под потолком. Пахнет джутовым волокном, пряностями (во многих мешках перевозили перец), анилиновыми красками.

Фотограф оглядывает комнатушку — в ней на трех столах стопки арпильер. Он берет несколько штук, раскладывает на свободном пространстве и не то вздыхает, не то хочет что-то сказать, но не решается. Стоит и смотрит, прикусив губу. Катерина знает, на что он смотрит. Все равно, тут на что ни глянь — на эту ли, где женщина стоит у окна, или на эту, где мужчин вытаскивают из дома, а над всем этим огромная полная луна, или на эту, где все лежат лицом вниз…

— Здесь очень темно, — говорит он наконец. — А… нельзя их куда-нибудь вынести, где побольше света?

— Нет, к сожалению. Вы же понимаете. Нельзя, чтобы это увидели… случайные посетители.

Он кивает, потирает лоб в задумчивости. Роется в сумке, достает экспонометр, замеряет и прикидывает…

— Хорошо, сестра, я попробую, — кротко говорит он наконец. — У меня очень хорошая вспышка, совсем новая, должно получиться. — И снова ныряет в сумку, достает хитроумно изогнутую лампу.

 На левой руке у него, там, где обручальное кольцо — два пальца не гнутся, безымянный и мизинец, это видно, когда он собирает фотоаппарат, прилаживает вспышку. Ничего особенного, мало ли у кого может быть сломана рука.

— Катерина.

О нет, только не сейчас. Ты видишь, я занята.

— Катерина. Дай мне… посмотреть. Пожалуйста.

Он очень взволнован.

— Пожалуйста. Я, кажется, его знаю…

Ну хорошо. В конце концов, пусть еще и Келли посмотрит. Хотя все равно, если этот человек из DINA, он уже видел все, что не нужно было видеть. Катерина делает вдох и выдох…

И Келли узнает его.

— Бо! Бо Финне!

Фотограф вздрагивает и роняет арпильеру, которую только что разглядывал.

Оборачивается и видит бледную, страшную, ледяную сестру Кармелу. Или нет.

— Что вы сказали?

Он весь сейчас как воплощение буквы «О»: широко раскрытые глаза, расширенные зрачки, приоткрытый рот. Непонятно, замечает ли он адскую подграничную возню: «Немедленно прекрати! — Дай посмотреть! Дай мне поговорить с ним! — Да ты с ума сошел, О’Шоннеси, сиди тихо!», и чует ли он хоть чем-нибудь, как гнется и пружинит невидимая мембрана, в которую колотится всей оставшейся сущностью буйный дух.

Катерина-то чует. Это вокруг нее корчится и волнами идет белый свет. Но надо стоять ровно, дышать по возможности тоже ровно.

— Бо Финне, — повторяет он и наклоняется поднять коврик. — Вы сказали «Бо Финне»…

Он сидит на корточках и смотрит на нее снизу вверх, с лицом, залитым лихорадочным румянцем — это видно даже в полумраке кладовки.

— Это было мое прозвище… А я все думал, — он встает и бережно кладет арпильеру на стол, и левая рука с негнущимися пальцами задерживается, чтобы погладить выпуклое шитье. — Я все думал, откуда я вас знаю… Я вас видел… Однажды… давно. Но у вас такое лицо… незабываемое… Выходит, Келли и вам рассказывал…

Катерина кивает, она не может говорить, потому что Келли все еще здесь, и он в ярости.

— Вы очень бледная, — говорит Бо Финне, фотограф Бенедикт Карре, — тут и правда духотища такая. Простите меня, я еще недолго… просто… Они такие… Я…

Катерина наконец невидимым движением заталкивает разъяренного Келли в глубину: «Сволочь! Damnu ort, a bhitseach! Я тебя ненави…»

Теперь можно.

— Не беспокойтесь, — говорит она твердым, ровным, спокойным голосом. — Делайте вашу работу. Я в порядке.

Он действительно принимается за работу, выбирает арпильеры, раскладывает их на столе под лампой, примеривается, делает снимок — раз, два, три раза щелкает затвор. И спустя несколько минут все-таки начинает говорить — благо смотреть на Катерину ему не нужно.

— Значит, вы его тоже знали…

— Кого, простите?

— Келли. Ну, Келли О’Шонесси, это же он мне прозвище придумал. Я давно его не видел… Лет семь-восемь… нет, больше, да в семьдесят восьмом он был здесь.

— Да, мы… были знакомы, — отвечает Катерина.

Фотограф делает еще несколько снимков молча. Потом замирает с фотоаппаратом в руках, будто задумавшись.

— Он хороший человек. Странный, но… хороший. Беспокойный. Вечно что-то делал, придумывал, все вокруг него кипело… Эх… давно прошли те времена. Где он сейчас, не знаете?

Это больно. Когда ты — тюрьма из мягкой плоти, из хрупких костей, из несильного духа… Это больно.