Подсолнух и яблоки - [34]

 — Уж прости, но как именно ты меня там вспоминаешь?

«С любовью. Как бы еще? С любовью и еще…»

— Что?

«Я бы хотел… Я… Прости меня, Сида. Мне бы еще тогда у тебя прощения попросить, ну… Потому что я тебя обидел, очень обидел ведь. Тогда. Мне бы просто любить тебя. Нельзя было так, как я… Назло, нарочно… Особенно в те дни. Прости меня, прошу. Если можешь».

Она молчит. Чувство тепла словно отдалилось, но нет и того, к чему привыкла — ледяного ветра из ниоткуда. Ночь — просто ночь, и может быть, еще немного… немного того, что может вмещать память. Ночь пахнет лимоном и табаком, душистым перцем, женщиной и мужчиной, обидой и одержимостью, и вдруг…

Вдруг все это уходит и оставляет ее опять в темном холодном ночном одиночестве.

— Я не держу на тебя зла, Келли О’Шонесси. Было и прошло. Я давно тебя простила.

Вот. Вот и все. Теперь он уйдет. Видишь, все не так страшно. Теперь он уйдет, и все будет как обычно — по крайней мере, бестревожно. Потому что терпеть это все… Колебаться все время, как на лезвии, отчитываться перед отцом Луисом каждую неделю, а то и чаще… Сознаваться ему в том, что она…

Что она помнит. Что разговаривает с ним. Что даже сейчас вспоминает те их несколько безумных часов вместе, когда каждый в мыслях был с другим, и оба — с одним и тем же, и вот это и был настоящий, самый серьезный и неисповедимый грех, но…

«Но это все прошло, моя Сида. Спи. Спи, ничего не бойся».

Катерину словно подбрасывает, она испуганно всматривается в темноту, словно ожидает увидеть там адское зарево и страшный призрак.

— Ты… Ты тут еще? Ты не ушел?

«А я должен был? Да и куда мне уходить, милая моя, я же и так нигде? Ложись, ложись. Спи. Я тут тихо побуду с тобой… где-нибудь. Не буду смотреть. Трогать не буду. Но останусь тут, рядом. Спи, Катерина, спи, сестра моя. Сказать тебе еще раз „Отче наш“»?

Ее вдруг разбирает нервный смех.

— Нет, нет, Келли, спасибо, но… Не надо. Я тебе верю. Я…

«Да не говори уже ничего. Спи, сестра-огонек. Я, может, согреюсь немного. Спокойной тебе ночи».

И вот, не веря самой себе, она снова укладывается на бок, как маленькая, бормочет: «Спокойной ночи» призраку своего бывшего случайного любовника и засыпает.

Спит спокойно.

«Он называет меня Сидой. Что это значит? Почему?

Что означают эти его молитвы, если он не верит в Бога и не стремится к тому, чтобы я за него молилась? Я думала, что прощу его, как он просит, и он успокоится и уйдет, но нет. Что-то, видно, его еще терзает. Я хочу (зачеркнуто).

Я не знаю, чего я хочу. Как сестра Кармела я хочу, чтобы он утешился и замолчал. Чтобы он увидел свет. Не мой, настоящий. Горний. Тот, которого я сама еще не видела. И, как сестра, я для этого готова делать все что угодно, даже говорить с ним… Нет. Как сестра, я должна только молиться за него. Как женщина, я хочу только разговаривать с ним.

Потому что тогда я чувствую, что я в ночи не одна.

Потому что я слаба».

— Келли.

«Что, милая?»

— Келли, а что такое «Сида»?

«Девушка из холма… Ну, такой дух».

— Я не дух.

«Нет, конечно. Просто после того, как я… Как мы с тобой поругались тогда… Я ее видел несколько раз. А она рыжая, в синем платье. Точно как ты. Напророчила мне, что я умру ужасной смертью. Сказала: убегай, но счастья не будет… Так и вышло. И убежал, и счастья не было, да и смерть, кажется, была дурная».

— Тогда почему ты меня так называешь?

«Потому что я думал, что это ты».

— Нет. Это не я. У меня нет привычки являться людям. К тому же это Симон.

«То есть?»

— Это же Симон тебе сказал, что нужно уехать? Он всем это говорил.

«Нет. До меня он не успел дойти. Я раньше слинял. Из-за Сиды. Но вообще на Симона это похоже. Он всегда обо всех заботился».

— Ты… Очень его любил?

«Очень, да. Я до него влюблялся часто, но это же как пришло, так и ушло. А он мне будто в сердце воткнулся, как нож я его поймал. Но я был ему не нужен. Как и ты, милая, как и ты».

— Что ты несешь, Келли! Он был мой друг. Лучший друг.

«Мой тоже. Но и мне, и тебе — нам ведь обоим этого мало было, я прав?»

Она молчит. Потому что сказать: «Да», — это уже как-то… жутко. Вместо этого она говорит:

— У тебя хоть немного было…

«Ох, да сколько там было той любви-то! Я хотел его всего, и себя всего отдал бы, но… Но только он почти ничего от меня и не взял — несколько ночей да вот имя, которое я ему дал. И сам мне из того, то у него внутри было, ничего не отдал. Ничего из того, что у него было для других. Для тех, кто ему на самом деле был важен. Вот как тот чинито».

– Чинито? Хайме?

«Вот видишь, ты даже имя его знаешь».

Катерина ощущает волнение.

— Келли, да ты… Ох, Боже мой, да ты что, думал, они любовники?

«А разве нет?»

— Нет.

«А почему же он тогда…»

— Что?

«Ну… Бросил меня — ради него ведь».

Катерину бросает в жар. И Келли тут ни при чем. Сами по себе щеки пылают, и тысячи острых иголок втыкаются в подушечки пальцев, в запястья…

Все было не так. И так. Воспоминания наплывают одно за другим — рада бы остановить, но не может. Как нелюдимый угрюмый подросток какое-то время ошивается в редакции и оттаивает только при виде Симона… Потом сам Симон, озабоченный и сердитый. «Ты понимаешь, что он тебя провоцирует?» Черная тонкая Симонова сигарета, горький дым: «Я обещал присмотреть за парнем… Хорошенький присмотр получается. Я ему даже объяснить не могу, что к чему, еще не хватало, чтобы это все так выглядело, будто я его… совратил! Невозможно же, абсолютно невозможно и… Вот черт, ну и положение!» Две тени за матовым стеклом двери — надо уйти, нельзя подслушивать, но… «И как я вернусь? Как я тебе могу доверять, когда ты… С этими… С этим! Тьфу, гадость!» И твердый тихий голос Симона: «С кем я сплю — это тебя не касается. Но есть еще другие дела, который касаются нас обоих. И они… важнее всего остального. Возвращайся в город. Учись, работай. Ты знаешь, что на мое слово можно положиться».