Подсолнух и яблоки - [33]
И можно легко продолжить: «Как и мы отпускаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого. Аминь».
Келли?
Что это?
Ты… молишься?
Он отвечает не сразу, тишина длится почти столько же, сколько нужно, чтобы начав, снова дойти от «Отче наш» до «Аминь»:
«Молюсь. Это все, что я помню. Что же мне еще было делать?».
Обычно Катерина исповедуется в конце недели, но ждать еще три дня никак невозможно, и эта утренняя исповедь мучительна. Доверие, надежда, страх, стыд — все перемешалось, все перепуталось. Катерину ожидают ее мастерицы, скоро будут ждать дети в школе, но все пошло не так из-за этих ночных молитв с призраком. После исповеди Катерина должна бы успокоиться и окрепнуть, но нет — душа все равно будто переходит пропасть по стеклянному мосту. Катерина чувствует себя больной — словно у нее припадки, когда все время ожидаешь, что вот-вот опять…
Она сидит в своей комнатке и ждет. Нельзя с таким сердцем, с такими мыслями идти сейчас к детям. Она достает из ящика стола толстую тетрадь. Это дневник. Катерина пишет на том языке, который для всех других тут мертвый. Не существующий.
Она пишет по-чешски.
«Отец Луис говорит, что Господь не всегда посылает ангелов, и что в его власти открыть даже ворота ада, чтобы грешная душа вышла оттуда и напомнила о себе. Чтобы я могла молиться за него.
Может, в этом и есть смысл. Но он все равно предостерегает от разговоров.
Искушение.
А еще отец Луис сказал, что ад — это отсутствие надежды. Тогда я, наверное, в аду. Хотя там же не может быть ни священников, ни Церкви, что я как дурочка, в самом деле… Но если считать наверняка доказанным, что я жива и не умерла (потому что в аду не бывает Церкви?) — то все равно, ад, наверное, не должен слишком уж отличаться от обычной жизни. Вот Мария Игнасия (муж пропал, брат сгинул, отец умер, детей трое) — разве не адская мука ее жизнь? Или у старой Кармен — тоже одна-одинешенька, болеет. У Пако нет ни отца, ни матери, тетке он не больно нужен… Их разве не грызет боль — душевная и телесная? Вся их надежда — это я и еще несколько братьев, а мы же далеко не ангелы…
А я сама, что ли, не мучаюсь в аду каждый день, каждую ночь… Говорят, каких-то грешниц в аду заставляли наполнять водой дырявую бочку. Дурацкий бесконечный труд, тщета усилий, непонимание — тоже ад. Но я-то тружусь не напрасно?
Просто моя работа безнадежна. Я никому не могу вернуть счастья. И мое не вернется никогда.
И бочка моего долга не наполнится.
Боже, послал бы ты мне надежду.
Но надежды нет.
Разве что… нет. Нет».
…Когда бывает, что сон снится всему телу сразу. Не только мозгу, или легким, или ногам… Катерина спит и не понимает, что это за сон, но проснувшись, даже еще только просыпаясь, она знает, что произошло.
Неважно. Что это было. Красные цветы. Рыбозмеи. Золотой огонь. Море.
Сон, несомненный, как вкус кофе на губах.
Как удар током.
И, как от удара током, ноют мышцы.
Она старается думать медицински. Потому что латынь. Ей нужна латынь. Прямо сейчас. Но мысли тоже будто перетряхнуты сразившей ее судорогой, и она не может вспомнить ничего, кроме — inferno. In Fer No.
Ад.
Ад.
Меня ожидает ад.
Она лежит спиной на очень узкой полоске реальности. Кроме этого есть еще только точка в ней, черная волна, красная волна — страх. Стыд. Ад. За этот огонь — гореть мне в аду, думает Катерина в отчаянии, половина ее мозга вспоминает нужные слова, но они белые и холодные, как жемчужины, и они падают с языка, как жемчужины с порванной нитки… и сгорают… и сгорают… а посланцу ада все равно, он и так уже здесь.
«Катерина, mo chara, да что с тобой?»
Все это уже было однажды.
Задыхаясь от гнева, Катерина сползает с постели, сбрасывает ночную рубашку… Голая — а то он не видел ее голой, а то он не…
Она снова пытается собрать жемчужное ожерелье молитвы, она становится в умывальной комнате на ледяные плитки, она включает воду — ледяную воду в душе. Вода, злость, страх, слезы, ее колотит, зуб на зуб не попадает, слова снова укатились во тьму, но ей все мало, и она успевает несколько раз ударить себя по лицу, прежде чем выходец из ада непонятно как перехватывает ее руку.
«Опомнись ты, женщина, — он сердится, он тоже испуган, но по-другому. — Да что ж ты делаешь-то, в самом деле».
Изыди, почти хрипит Катерина, я же с ума сойду, уйди, уйди, ради Бога, ради дьявола, ради кого угодно!
«Ох ты ж хрень господня. Женщина, если ты каждый раз так будешь швыряться под холодный душ… мы с тобой долго не протянем».
Мы с тобой? Да ты…
«Ведьма, чисто ведьма, — бормочет ночной дух, отступая в неведомые глубины, и все же не уходит далеко. — Чего ты так взбеленилась, ну подумаешь, сон приснился сладкий, с кем не бывает, тут радоваться надо, а она чуть в окно не сигает…»
Сон? Приснился?
Да разве это не твоя работа?
«Моя? Я даже обнять тебя не могу!!!»
Катерина плачет.
Она плачет в душевой, плачет, пока бредет вслепую в спальню, плачет, сидя без сил на кровати, завернувшись в пахнущее овцой одеяло. В общежитии холодно, ее бьет резкая дрожь.
«Я ничего не могу, — говорит пленный дух внутри ее памяти. — Не могу завернуть тебя в еще одно одеяло. Не могу вытереть тебе волосы. Не могу принести чаю. Растереть тебе руки и ноги. Не могу лечь рядом с тобой и просто тебя обнимать, не говоря уже о чем другом. Видит тот, кто видит, Катерина, я все бы это сделал для тебя, потому что сейчас ты все, что у меня есть — и ты плачешь, и тебе плохо и страшно, и я бы, конечно, с удовольствием занялся бы с тобой любовью, чтобы ты успокоилась и уснула… если бы мог. Но нет же. Я только… Может, вспоминаю тебя, что ли…»
