Подсолнух и яблоки - [16]

— Тихо, — сказал он. — Не дергайся.

И потащил автомат из-под одеяла. Черт! Всю ночь этот вояка проспал, положив палец на спуск!

— Береженого Бог бережет, — он чем-то щелкнул. — А ты что, испугалась?

Я молча развязала платок, стряхнула росу.

— Выспалась хорошо? А думала, небось, что я к тебе полезу?

— Просто удивительно, что не полез… — я отвечала сквозь зубы, пытаясь выпрямить и снова согнуть совершенно окоченевшие ноги.

— Если б я полез, — Мосс нагнулся над костром, — то из кустов бы кто-нибудь… непременно. Это как закон. А когда ты с голым задом… Что?

— Смешно: с голым задом.

— Был бы на тебе… посмеялась бы — почти сердито буркнул Мосс. — Чай ты пьешь?

— Давай.

Я неловко перехватывала горячую кружку. Мосс обгладывал какую-то кость из вчерашней еды.

— Мосс… а как же ты здесь? Ведь армия в городе…

Вчера мы об этом не говорили. Он облизал пальцы:

— В городе. Да я сам себе командир. Для здоровья так полезнее.

— А… Симона ты давно знаешь?

— Тебе какая разница?

— Что ты за человек, Мосс! Слова нельзя сказать…

— Просто не твое дело. Допила?

— Да. Забирай свою кружку…

— А спасибо?

— Пребольшое тебе…

Он сполоснул кружку, упаковал вещи. Покосился на меня:

— Гляжу, ты язва. Ну, брат он мне, скажем. Довольна?

Я пожала плечами. Брат? Разве что названный… Симон меня ему поручил — как брату ли, как другу, либо же как обязанному — рыжий солдат, чужой и страшный на той страшной вечеринке, был недоволен, однако подчинился. И вот…

— Ну, подъем! Не засиживаться.

* * *

Поселок показался внизу, залитый маревом.

— Тихо, — сказал Мосс. — Куда рванула?

Он поймал меня за пояс.

— Пригнись! Тьфу, что ты вся растопырилась, ты прижмись ровнее, — мы лежали в траве на обочине, вокруг на мили ни живой души — так мне казалось. Но у Мосса было, видимо, другое мнение. — И голову пригни!

Я, как могла, распласталась по рыжей земле… Тонкий стебелек полыни попал в рот, я невзначай прикусила — и весь мир стал горьким по-настоящему. Мосс долго вглядывался, — что там было видно без бинокля? Потом сказал: «Можно».

Одна только черная коза, привязанная к тополю, встретила нас на поселковой улице. Солдат заглянул через один забор, через другой, выругался тихонько.

— Никого нет?

Он не ответил. Толкнул калитку, и мы вошли в сад.

— Уна!

Солнце жгло затылок. Мосс крикнул еще раз и сбросил автомат с плеча. Пошел к двери, загородив рукою мне дорогу. Коза с той стороны подошла к забору и замекала противно. Тут дверь все-таки распахнулась.

— Моисей, ты? — спросила особа, вставшая на пороге. На ней был серый брючный костюм, вовсе не деревенский, с каким-то ярким пятном на плече. — Симон с тобой?

— Нет, — угрюмо отвечал Мосс. — Велел вот… привести.

Все это вдруг показалось мне невыносимым. Голова кружилась. Пятно ползло, — это оказался рыжий котенок, он нагло мяукал… на лице Уны было страдание.

— Входите, — стеклянным голосом велела она. Отступила в сторону, и темная прохлада дома поманила меня — свыше сил. Я на что-то опустилась, сквозь звон в ушах донеслось:

— Если вдруг — скажи… Нет уж. Ладно. Прощай, Моисей.

— Да что… увидимся еще. Я скоро вернусь за ней.

— С Богом. Ступай.

Потом Уна возилась в прихожей, шаркала веником, цыкала на кота. Вошла, неся глиняные кружки.

— Молоко. Пейте.

— Спасибо.

У нее в кружке, может, и что другое было — осушила она ее залпом, уставилась в окно.

Господи, поплакать, что ли, — пока не видит эта баба в шелковом костюмчике…

— Где мы? Что это за место?

Уна обернулась, смерила меня равнодушным взглядом и снова уставилась в окно.

— Очень глупо…

— Что — глупо?

— Смотреть на меня так, будто я виновата.

— Дорогая вы… — тут снова на меня взглянула и переменила немного интонацию, будто хотела сказать: «дорогая вы штучка…», — дорогая моя, все дело в том, что Мосс должен был привести его! Его, а не вас. Понимаете вы, что это значит?

— Понимаю, — я уже была злая как черт, потому что Уна говорила чистую правду. — Но зачем-то же он так поступил!

Она не ответила, отцепила от рукава котенка, спустила на пол. А я подумала о том, что маячило в уме все эти часы: он ведь меня предупредил. Два месяца я носила с собой везде паспорт и немного долларов — потому что после мятежа танкистов он сказал, что нужно быть готовой в любой момент бежать. Мне не хотелось это понимать, не хотелось знать и даже думать я об этом, казалось, не могла — куда бежать? Как? Где может быть для меня место? Кроме того, я полагала, что одного бегства в жизни мне хватит — но Симон, как всегда, оказался прав.

Как всегда.

И вот я снова в бегах, а он — он остался там.

«Вы не стройте ему глазки, милая, — сказала Серена где-то через пару недель после начала моей работы, — наш шеф-то — гей». Я еще запомнила, что она употребила именно это слово, английское, вежливое… Я тогда очень удивилась. Не то чтобы я до этого знала геев или хотя бы видела их, но представление-то было, и Симон в него никак не укладывался. В нем не было ничего против природы. Вопреки очевидности, и здравому смыслу, и тому, как это касалось меня лично. Может быть, я никогда до этого не встречала мужчины с таким чувством собственного достоинства. Обычно ведь демонстрируется совсем другое… А тут — обаяние, ясное, как летний воздух. Чистота. Строгость. Видит Бог, как я старалась все увязать и поставить на свои места. А он просто был — ежедневно. К нему нельзя было прикоснуться как бы ненароком, он не поддерживал этой всеобщей манеры чмокать при встрече в щечку. Иногда он целовал мне руку. Смейтесь, да! А я готова была плакать, потому что лишь кончиков пальцев он касался губами. И он не признавал, — умел не признавать, — моих по этому поводу переживаний. Другом, помощником, выручателем из иногда не очень приятных положений он готов был быть. Но не любовником. Было время, когда это сводило меня с ума. А он заметил, конечно, — было ли что-то, чего он не замечал? — и случился у нас откровенный разговор… О природе и выборе, об одиночестве и дружбе, такой, какой сейчас вспоминать было больно, потому что там была тишина, и музыка, и хорошая еда, и, несмотря на всю мою печаль — было ощущение покоя, того, что вся жизнь впереди. Помню, что признавала его правоту и злилась, как всегда, и сказала, мол, хорошо, все поняла, заведу себе парня, красавца и умницу — а ты возьмешь да и влюбишься в него? А он ответил — очень серьезно — чтобы я не волновалась. «Я абсолютно надежен», — сказал он, и это было не похвальбой, а правдой.