Подснежник - [21]

Пожалуйста, Гарри, не надо! Не-ет!!!

– Ну, давай же! Высунь язык!

Я повинуюсь. Во рту у меня сухо, как в Сахаре. Гарри подносит кочергу к моему носу. Кожей лица я ощущаю льющиеся от раскаленного металла жар и свет. Гарри медленно ведет кочергу сверху вниз. С громким шипением она скользит по моему языку. Горячий пар обжигает мне глаза. Я чувствую, как прикасается к языку светящийся металл, но жара не чувствую. Несмотря на это, я уверен, что раскаленная кочерга прожигает мне язык насквозь, превращает плоть в уголь, в золу. На несколько секунд я отключаюсь.

Я прихожу в себя внезапно. Мой рот по-прежнему открыт, но губы онемели и не двигаются. Из пересохшего горла рвутся сухие рыдания. Язык, как ни странно, на месте. Я облизываю губы, и убеждаюсь в этом окончательно. От облегчения кружится голова. Член как-то странно набухает, и в нем рождается сладостное чувство жаркого облегчения. Сначала я не понимаю, в чем дело, но потом до меня доходит, что я обмочился. Сквозь застилающие глаза слезы я гляжу на Гарри, который благосклонно кивает. Моча течет у меня по ногам и лужицей собирается под стулом.

– Ну, ну, – говорит он и треплет меня по плечу. – Вот и все. Теперь все позади.

Но я все плачу и никак не могу остановиться. Гарри бросает кочергу на подставку, выключает горелку и снова поворачивается ко мне. Тони отпускает мои волосы, и Гарри по-отечески приглаживает их пятерней.

– Ну, будет, будет, – говорит он негромко. – Я не сержусь. Теперь ты можешь все мне рассказать.

И я рассказываю. Я рассказываю все. Я пытаюсь рассказать все сразу, но он останавливает меня и заставляет начать с самого начала. Время от времени Гарри задает уточняющие вопросы, и постепенно правда выплывает наружу. Вся правда.

Тони отвязывает меня от стула, и Гарри наливает мне еще виски. На этот раз спиртное обжигает мой начинающий распухать язык, и я, поперхнувшись, выплевываю почти весь скотч на себя.

– Я скажу тебе, что будет дальше, – говорит Гарри, словно прочтя мои мысли. – Ты свободен и можешь идти. Мы с тобой квиты. Только не надо никому ни о чем рассказывать. Теперь-то ты знаешь, что может случиться, если ты станешь болтать языком.

Вот и все. Я никогда больше не видел Гарри, и только годы спустя, когда начался этот процесс, сделавший его знаменитым или, вернее, печально знаменитым, я услышал о нем снова. Когда я уходил из гаража, Гарри отсчитал мне несколько банкнот – что-то около пятидесяти фунтов. Казалось, он сделал это только для того, чтобы напомнить мне, что я – его должник. Домой я вернулся на такси. На следующий день у меня на языке выступило несколько небольших белых пузырьков, которые мешали мне говорить. Впрочем, никакого желания говорить у меня не было.

2 Почетный член

Нация есть общественное предприятие; во всем остальном это, фактически, игровое поле для авантюризма и оппортунизма власти.

Вол Соинка,[4]1964

2 ноября, понедельник

Иду в палату лордов, на церемонию официального представления. Впереди шагает «Черный жезл» – его эбеновая трость увенчана вставшим на дыбы золотым львом. Герольдмейстер с орденом Подвязки торжественно несет патент, которым мне жалован титул лорда Тереби Харктуэлл-Приморского. В сопровождении двух пэров я подхожу к «мешку с шерстью»…[5]

Мне всегда нравились эти допотопные ритуалы, к тому же, откровенно говоря, ничего лучшего со мной еще не случалось. Тедди Тереби будет заседать в верхней палате! Среди светских лордов и духовных владык! На мне, разумеется, все, что необходимо: накидка из меха горностая, бриджи до колен, туфли с серебряными пряжками и шелковые чулки. Пытаюсь двигаться сообразно случаю. Шагаю широко, но не быстро, с достоинством. Правда, очень трудно не шататься.

Церемония официального представления очень торжественная и вместе с тем – смешная. Абсурдный, дурацкий, но на удивление красивый ритуал. Он успокаивает, вселяет уверенность. Мне он очень нравится. Возможно, причиной тому – воспитание в духе Высокой церкви:[6] когда-то давно я воспринимал все, что мне говорилось, с излишней серьезностью. Как бы то ни было, период, когда я учился в Оксфорде, прошел под знаменем англо-католицизма, и, наверное, это заметно до сих пор. Во всяком случае, участие в разного рода церемониях и обрядах неизменно на меня действует. Я начинаю ощущать какие-то сигналы и движения души, которые кажутся мне… правильными, что ли. Ритуалы вообще великая вещь. Как еще можно сообщить окружающим о своих намерениях, не говоря ничего вслух и не привлекая к себе ненужного внимания? А я всегда был скрытен и не любил привлекать внимание.

Так, теперь нужно вручить патент и повестку лорд-канцлеру. Расписаться в Пергаменте верности,[7] принять Присягу, поцеловать Библию. Каждое из этих действий поражает возвышенностью и какой-то необычайной нравственной чистотой. Вместе с тем каждая из этих небольших формальностей представляет собой своего рода побег от грубой и приземленной повседневности.

Я снова чувствую себя новичком. Совсем как много лет назад, в 1924 году, когда я впервые заседал в парламенте в палате общин. Тогда тоже было официальное представление, хотя никакого особого наряда протоколом предусмотрено не было. Помню я и другие традиционные ритуалы – не менее важные, хотя и несколько менее формальные. Например, когда Чипс Ченнон повел меня показывать туалетные комнаты для членов парламента. «Самые важные помещения во всем здании!» – сообщил он с наигранной серьезностью, но, как он ни старался, в его не выражавших ничего, кроме тупой серьезности, глазах не промелькнуло ни малейшей искорки.