— Ну, изрѣдка нельзя, чтобы не того и тѣмъ болѣе выпивши. А вы мнѣ, Таня, всегда всю правду, какъ передъ Богомъ! Слышите? Съ полиціей не шутятъ! выпивъ полкружки пива и грозя пальцемъ, серьезно говорилъ полицеймейстеръ.
— Я вамъ, Филаретъ Пупліевичъ, всегда могу, какъ отцу, правду говорить…
— Вы, Таня, обратите особенное вниманіе на одного пріѣзжаго. Лѣтъ этакъ подъ двадцать шесть, темноватый и смотритъ во всѣ глаза, а, кажется, изъ подлобья, по волчьи, понимаете?
— Угадаю. А какъ ихняя фамилія?
— Фамилія — Могутовъ, Гордій, Петровъ сынъ. Когда придетъ, — глазъ не спускать и все подробно запомнить и мнѣ сообщить! Съ полиціей не шутятъ! вставая, грозя пальцемъ и глядя серьезно на дѣвушку, говорилъ полицеймейстеръ. — Скоро двѣнадцать, — пора спать. Онъ зѣвнулъ. — Такъ смотрѣть въ оба, Таня, и мнѣ сообщить! Съ полиціей не шутятъ! уже за дверью сказалъ полицеймейстеръ.
Домой онъ шелъ тихо. Онъ былъ доволенъ собой, и въ его головѣ носились обрывки неопредѣленныхъ мыслей: удастся-ли какъ слѣдуетъ дѣло съ Ахневымъ, скоро-ли Тотемкина перестанетъ упрямиться, надо не забыть распечь кожевеннаго заводчика… — Бибиковъ — тоже свинья, возится по мировымъ судамъ…
— Откуда и куда путь изволите держать? обратился полицеймейстеръ къ Лукомскому, когда поровнялся съ нимъ и разсмотрѣлъ его, задумчиво идущаго по тротуару. — Добрый вечеръ, Орестъ Ильичъ!
— А, здравствуйте, подавая руку и чуть вздрогнувши отъ внезапнаго перерыва полицеймейстеромъ мыслей, кружившихся въ его головѣ, отвѣчалъ Лукомскій. — Былъ у Рымниныхъ и возвращаюсь домой.
— Прекраснѣйшая ночь, Орестъ Ильичъ! Знаете, невольно даже намъ, старикамъ, мечтательности разныя въ голову приходятъ… Молодость, знаете, вспоминается, и становится жаль, что ея ужъ нѣтъ, а я страдаю, какъ въ романсахъ поётся.
— Да?… Скажите, правда, что у Плитовыхъ есть долги? разсѣянно спросилъ Лукомскій.
— Не слыхалъ! удивленно сказалъ полицеймейстеръ. — Имѣніе ихъ не заложено, это я навѣрно знаю… Нѣтъ, долговъ, навѣрно, нѣтъ. Денегъ тоже большихъ нѣтъ, а тысяча — другая найдется. Да вѣдь вамъ это лучше извѣстно, Орестъ Ильичъ, — вы женихъ. Это весь городъ говоритъ, и если позволите поздравить.
— Наврядъ. Я слыхалъ, — есть долги, а я не охотникъ платить чужіе долги, хотя и очень интересовался mademoiselle Плитовой, зѣвая, сказалъ Лукоискій.
— Не ожидалъ, не ожидалъ! А вѣдь…
— Прощайте, мнѣ направо, сухо сказалъ Лукоискій.
— Желаю вамъ покойнѣйшей ночи, Орестъ Ильичъ! Не прикажете-ли проводить васъ?
— Нѣтъ, благодарю…
— Не ожидалъ, не ожидалъ! грустно повторялъ полицеймейстеръ, пока не дошелъ до своего дома — при полиціи, съ высокой, но покосившейся каланчей.
III.
Могутовъ проспалъ послѣ обѣда до восьми часовъ. Когда онъ всталъ, луна ласково свѣтила въ окна его комнаты, рисуя на полу слабыя тѣни оконныхъ рамъ, и ему захотѣлось пройтись. Онъ перемѣнилъ бѣлье, надѣлъ черный, почти новый, драповый костюмъ, какъ называютъ петербургскіе гостиннодворцы пиджакъ, брюки и жилетъ, когда все это одинаковаго цвѣта и одинаковой матеріи, — и, въ извѣстной уже намъ шубѣ и шляпѣ, вышелъ изъ номеровъ полковницы Песковой. Онъ пришелъ въ городской садъ и началъ гулять по немъ. Ночь была морозная, отъ луннаго свѣта тѣни деревъ переплетали дорожки сада и кругомъ было тихо: пѣшеходовъ — ни души, только издали доносился рѣдкій гулъ и стукъ ѣдущихъ гдѣ-то дрожекъ, да на окраинахъ города, въ разныхъ мѣстахъ лаяли и выли собаки. Въ окнахъ присутственныхъ мѣстъ было темно, въ губернаторскомъ домѣ горѣлъ ярко огонь у подъѣзда и въ двухъ крайнихъ окнахъ…
Могутовъ ни о чемъ не думалъ, вдыхалъ полной и здоровой грудью свѣжій ночной воздухъ, смотрѣлъ беззаботно въ заманчивую глубь аллей и дорожекъ и тихонько напѣвалъ малороссійскую пѣсенку о какой-то бѣдовой гетманшѣ: «Да и не такъ гетманъ, якъ гетмонска маты хоче нами, нами козаками, турка взвоевати. Да и ни взвоюе, тилько разратуе, тилько нами, нами козаками Дунай загатуе».
— А гдѣ бы тутъ газетъ почитать? вздумалось ему, когда ноги начали уставать, и онъ оставилъ садъ и вышелъ на главную улицу.
— Послушайте, обратился онъ къ мужчинѣ, съ бляхой будочника, въ очень порванной барашковой шапкѣ и въ дубленой шубѣ,- гдѣ у васъ въ городѣ есть трактиръ — съ газетами?
— Тракторовъ много, нехотя и сипло отвѣчалъ будочникъ, — а въ коемъ трактерѣ глазеты показываютъ, — не знаю. У Тихова орфянки играютъ, а гдѣ глазеты, — не знаю.
— Я хочу у васъ спросить, въ какомъ трактирѣ вѣдомости печатныя получаютъ? Почтой изъ Петербурга приходятъ, и господа въ нихъ читаютъ о происшествіяхъ: буйствахъ, грабежахъ, наградахъ…
— А, вѣдомости! Въ какомъ трактерѣ есть вѣдомости? не знаю. Господа ѣздятъ за рѣку шарманку слушать, можетъ тамъ я вѣдомости есть.
— А далеко это будетъ?
— Сказано за рѣкой, икнувши и еще болѣе сипло, отвѣтилъ будочникъ.
— А сколько извощику нужно заплатить, если туда доѣхать?
— Два двугривенныхъ.
— Покорнѣйше васъ благодарю, повернувшись сказалъ Могутовъ.
— Баринъ! Ваше благородіе! догоняя Могутова, кричалъ будочникъ. — Вы, ваше благородіе, болѣе двугривеннаго извощику не давайте: болѣе не слѣдуетъ…. А мнѣ, ваше благородіе, пятачокъ на водочку одолжите…. Вчера, грѣшнымъ дѣломъ, выпилъ, а нонѣ голова дуже трещитъ, а похмѣлиться нечѣмъ Не откажите, ваше благородіе!
