Подростки - [66]

Вечером Митя долго не мог заснуть. Он думал о Даниле. Если брата арестуют, пропал он тогда. За побег из тюрьмы не помилуют.

Данила не приходил. Уже на дворе петухи пропели, а брата все не было. Мать тоже не спала. Мальчик слышал, как она вздыхала, ворочаясь на постели. На сердце у Мити становилось все тревожнее и тревожнее и, наконец, он не выдержал, уткнулся в подушку, чтобы мать не услышала, и заплакал. Слезы успокоили, и он уснул. А утром, проснувшись, увидел рядом с собой на подушке курчавую голову брата, сладко спавшего после треволнений вчерашнего дня. Мальчик встал тихонько и, сам не зная почему, осторожно, впервые в жизни поцеловал брата в высокий покатый лоб.

Прошло несколько дней. Данила целыми сутками не бывал дома, ходил всегда с оружием. И странное дело: за последнее время Механик и его приятели столько видели оружия, что оно их перестало волновать, как прежде. И если они все-таки хотели иметь оружие, то не для бахвальства, а на случай столкновения с казаками или полицией. Но оружия ребятам, конечно, не давали.

Однажды Данила пришел домой немного раньше обычного. Он был возбужден. Митя это почувствовал сразу. Мальчик знал — раз брат волнуется, значит, случилось что-нибудь важное. Но он не спрашивал — понимал, если тайна — нельзя выпытывать, а надо будет — тот сам скажет.

И вот однажды, когда матери не было дома, Данила сказал:

— Ну, товарищ Дмитрий, беги к своим, скажи, что завтра большая демонстрация. Начинаются дела. Царь с перепугу раздобрился, манифест объявил. — Он нервно потер руки и продолжал: — Обещает свободу слова, печати, собраний. Государственную думу выбирать будут. Это конституцией теперь называется. Послушал бы ты, как сегодня на собрании меньшевики да кадеты верещали. Можно подумать, что революция победила. Подачкой довольны. Готовы за куцую цареву конституцию интересы рабочего класса продать.

Данила широко шагал по маленькой комнатке.

— Значит, теперь свобода собраний, казаки не имеют права митинги разгонять, да? — спросил младший Губанов.

— Вот, полюбуйтесь, — парень остановился и, точно разговаривая с кем-то третьим, показал рукой на братишку, — этот тоже уши развесил. Да разве можно волку верить, что он овец стеречь будет? Но мы не овцы, понял, не овцы!

— Значит, драться будете?

— А как ты думаешь? Завтра увидишь.

Митя быстро схватил картуз и бросился из комнаты.

— К дружкам, что ли? — вдогонку спросил Данила.

— Ага, к ребятам!

Глава XV ЦАРЕВЫ СВОБОДЫ

Даже перевалив за половину, октябрь стоял на редкость хороший. Правда, с утра пораньше крепко подмораживало, но к полудню становилось тепло. Нудные холодные дожди прекратились, а снег еще не выпадал. Деревья сбросили последние листы, и золотисто-желтый ковер покрывал землю в палисадниках и по обочинам дорог.

Но ребята не замечали всего этого. Они были захвачены событиями. Да и не только они.

Теперь на улицах поселка всегда царило оживление. Вот и сегодня народ стоял кучками, возбужденно разговаривая. И у всех на устах было одно и то же слово — манифест. Человек тридцать толпилось на паперти поселковой церкви, на дверях которой был вывешен этот манифест.

Митя с приятелями протискался вперед. Какая-то старушка, глядя на четырехугольный лист, наклеенный на дверях, всхлипывала и поминутно крестилась. Несколько женщин стояли, замерев, и благоговейно смотрели на толстого усатого лавочника, который надевал большие очки в железной оправе и откашливался, готовясь начать чтение.

— Эй, которые там в задних рядах, скинь шапки, царский манифест читать буду, — предупредил он и начал, растягивая каждое слово:

«…Божьей милостью, мы, Николай вторый, император и самодержавец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце наше…»

Старушонка начала всхлипывать еще громче, а молодая женщина с ребенком на руках вздохнула и почему-то вытерла рот рукой.

— Эй, земляк, плохой из тебя дьяк! — Вперед протиснулся невысокого роста мужичок в рваном пиджаке и засаленной кепке. — Не так читаешь. Слушай, народ православный! — И он высоким, звонким тенорком посыпал скороговоркой:

«…Божьей хитростью, мы, Николай последний, кровопиец всероссийский, грабитель польский, обиратель финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»

Все это он проговорил быстро, но четко, ни лавочник, читавший манифест до него, ни слушатели не могли опомниться, хотя и слышали все слово в слово. А новоявленный чтец продолжал:

«…Забастовки и революции в столицах и во многих городах империи нашей великим страхом и злостью преисполняют сердце наше…»

— Ты это чего же? — спохватившись, рявкнул торговец. — Кощунствовать? Богохульничать? Царя-батюшку срамными словами поносить!? Ах, ты, раз… — и он размахнулся, но мужичок с изумительной ловкостью увернулся, соскочил с крыльца и крикнул:

— Не имеешь полного права, читал: свобода слова.

— Я тебе дам, паршивцу, свободу слова! — сбежав с крыльца, закричал торговец и ухватил мужичка за отвороты пиджака.

Из толпы шагнул молодой парень.

— Но, но, ты тоже не замай, — он оттолкнул торговца, — может, человек выпимши.