Подполковник медицинской службы - [12]

— А как его фамилия? — спросил Баркан.

— Это все равно, — сказал Левин.

— Нет, я просто к тому, — сказал Баркан, — что, толкуя о людях, надобно знать их фамилии. Вот вы делаете мне выговор, а сами не знаете толком ни одной фамилии.

— Я не делаю вам выговор, — с тоскою ответил Александр Маркович, — я же пытаюсь договориться с вами, как человек с человеком. Или разговоры могут быть только приятные?

Ведь бывают же и суровые разговоры, жестокие. Ну, а что касается до фамилии, то это мое несчастье. Как-то нашелся уже один молодой человек — он пропечатал меня в стенной газете за нечуткость, он считал, как и вы впрочем, что самое главное — это фамилия. Называть по имени-отчеству — и спокойно спать в свое дежурство. Так вы считаете? Но у меня плохая память на фамилии, на даты, я не помню день своего рождения, так что из этого? Что мне делать? Переменить специальность? Пойти опять в ученики к сапожнику, как пятьдесят лет тому назад? Вы это мне советуете? Но ведь наша специальность состоит не только из того, чтобы знать имя и отчество…

— Судя по вашему монологу, именно из этого, — сказал Баркан. — Впрочем, продолжайте. Я обязан вас слушать, мы ведь на военной службе.

— Да, вы обязаны, — внезапно покраснев, крикнул Александр Маркович, — в таком случае вы обязаны. И не только слушать, но выполнять все, что я вам приказываю, иначе я найду другой способ заставить вас подчиняться.

Баркан встал, и Левин не предложил ему больше сесть. Беседа кончилась. Покраснев пятнами, сверкая очками и немного заикаясь от волнения, Александр Маркович сделал Баркану выговор. Он был начальником, а Баркан подчиненным. И слегка торчащие, твердые уши Баркана, и его красивые седые виски, и значительный подбородок, и толстая шея, на которой крепко и неповоротливо сидела крупная, несколько квадратная голова, и намечающийся живот — все это показалось Левину искусственным, придуманным для той солидности, которая всегда ему претила в преуспевающих провинциальных врачах. О, этот клан, этот цех ремесленников, покрывающих страшные ошибки друг друга, — сколько таких людей он знал в дни юности, когда он только собирался быть врачом, но другим, совсем иным, чем они — в своих визитках или чесучовых парах, сытые, покойные, прописывающие лекарства, в которые они не верили, те самые, которые так взъелись на Вересаева за его «Записки врача», те, которые в юности пели «Гаудеамус игитур», а потом строили себе доходные дома…

Да, но при чем здесь Баркан?

Ведь это только внешность, только манера держаться, это еще не суть человека. И имел ли он право так разговаривать с Барканом? Человеку за пятьдесят, он много работал, читал какие-то лекции или даже вел курс…

— Я могу идти? — спросил Баркан.

— Еще несколько минут, — сказал Александр Маркович, и тоном, которым была произнесена эта фраза, испортил весь предыдущий разговор. Так не просит начальник подчиненного. Так не говорит волевой подполковник медицинской службы. Что за дурацкая мягкотелость, будь он неладен, этот доктор Левин. Уставные взаимоотношения есть уставные взаимоотношения, они придуманы умными людьми для пользы дела. А теперь, конечно, поскольку служебный разговор кончился, хитрый Баркан мгновенно оценил обстановку: он опять сел на диван и даже заложил одну короткую ногу на другую. Левин еще раз прошелся по ординаторской, по знакомым скрипящим половицам. Скрипели третья, шестая и семнадцатая. Третья — начиная от стола.

Это его всегда успокаивало.

— Да, вот какие дела, — сказал он, — вот какой вздор мешает иногда жить и работать…

Ах, как это было неправильно! Разве же это был вздор? А он теперь словно зачеркивал весь предыдущий разговор, словно извинялся за выговор.

— Впрочем, это не вздор! — сказал он громче, чем прежде. — Это, конечно, не вздор. Возвращаясь к вопросу насчет нынешнего вашего разговора при раненом Феоктистове…

— Федоровском… — поправил не без удовольствия Баркан.

— Федоровском, — повторил Левин, — Федоровском, да, совершенно верно. Так вот, возвращаясь к этому разговору, нахожу ваши суждения о работе сердца раненого в его присутствии не только неуместными, но и не соответствующими элементарным этическим нормам нашей медицины. Что это значит: «У вас машинка никуда не годится!» Кто дал вам право делать такие заключения при самом раненом…

— Работа в клинике приучила меня… — начал было Баркан, но Левин не дал ему кончить.

— Мне плевать на вашу клинику! — крикнул он громким, дребезжащим голосом и вдруг почувствовал, как растет в нем сладкое, захлестывающее чувство бешенства. — Мне плевать на вашу клинику, и на вашу дурацкую важность, и на то, что вы читали лекции! Мне плевать на вашу самоуверенность! — Он вдруг затопал ногами с наслаждением и уже как в тумане видел вдавливающегося в спинку дивана Баркана. — Да, мне плевать! Еще слишком много у нас господ, имеющих раздутые научные звания, чтобы я становился смирно перед одним только званием. Анжелика значит для меня больше, чем то, что вы — доцент. Вы защитили вздор, но жизнь все равно рано или поздно отберет у вас все ваши бумаги, и вы останетесь перед ней таким, как есть, Мне все равно, какая у вас была клиника, я работаю с вами и вижу — у вас лежит раненый летчик, а вы смеете ему говорить, что если бы у него была «хорошая машинка», так он бы наверняка выжил, а так вы снимаете с себя всякую ответственность. Снимаете? Снимаете ответственность? Тут люди отдают свою жизнь, вы понимаете это или не понимаете? — И мелкими топающими шажками он пошел к дивану, спрашивая раз за разом: — Понимаете?