Подпись «Пикпюс» - [30]

— Вы продали свое первородство за чечевичную похлебку. Да, у вас есть постель. Да, вас кормят: необходимо, чтобы вы были живы. Зато нельзя курить: покойный Ле Клоаген не курил. Нельзя пить: он ненавидел спиртное. Нельзя, нельзя, ничего нельзя. Вы — как собака на поводке, и единственное ваше развлечение — бродить по улицам, как когда-то. А после прогулки вас запирают. Когда раз в год приезжает адвокат, вас укладывают в постель. За вами ухаживают, как за больным, вашу комнату освещают как можно скупее. И все-таки вы обманули своих бдительных тюремщиц. Все-таки до конца сохранили свою тайну.

Пикар вздрагивает и отворачивается. Заметно, что он хочет скрыть навернувшиеся слезы.

— От вашего давнего брака у вас осталась дочь. В Париже вы разыскали ее. Навещали каждую неделю. Она жила на улице Коленкура и была гадалкой.

Все тот же пыльный свет люстры, та же тень по углам, те же лица, пожухшие, словно краски на музейных полотнах. Мегрэ умолк. Следователь, которому не по себе, то скрещивает, то выпрямляет ноги и наконец нерешительно спрашивает:

— Госпожа Ле Клоаген, вы убили мадмуазель Жанну?

— Неправда!

— Госпожа Ле Клоаген, вы следовали за своим лжесупругом по улице Коленкура и проникли в одну из квартир дома шестьдесят семь-а?

— Неправда! — повторяет она.

— Признаете ли вы, что замуровали тело своего настоящего мужа в подвале сен-рафаэльской виллы?

— Ну и что?

— Признаете ли вы, что незаконно получали ренту, права на которую лишились?

— Мне это было неизвестно. И деньги получала не я. Адвокат вручал их непосредственно этому человеку, и я тут ни при чем. Я знаю, чем я рискую…

— Господи! Господи! — лепечет экономка каноника, сраженная таким бесстыдством.

Надо признать: присутствующие в гостиной мужчины, которые всякого навидались, — и те ошеломленно переглядываются, когда худая нервная г-жа Ле Клоаген невозмутимо, с уверенностью человека, знающего, что он говорит, основательно изучившего вопрос и принявшего все меры предосторожности, бросает:

— Вам прекрасно известно, что я рискую немногим. От шестнадцати до пятидесяти франков штрафа и от шести дней до двух месяцев тюремного заключения. Статья триста шестьдесят восьмая Уголовного кодекса.

Она горда собой.

Она даже не способна поджать губы, дрожь которых выдает эту гордость.

— Я не знала, что у этого человека есть дочь и он видится с ней. Что до моего мужа, то не все ли ему равно, где лежать — на кладбище или…

— Замолчите, несчастная! — кричит г-жа Бирон, не в силах больше сдерживаться. — Разве вам не понятно, что вы — чудовище, что ни одна женщина, ни одно создание божие никогда не произносило таких кощунственных слов! Как подумаю, что мой бедный Октав… Господин комиссар, я больше не могу, я задыхаюсь.

Действительно, у старушки ни кровинки в лице, на верхней губе проступили капли пота. Мегрэ распахивает окно. Зеленая штора вздувается, ветер овевает лица, и в тишину гостиной врывается грохот грозы.

— Что теперь, Мегрэ? — осведомляется заинтересованный следователь.

Ему кажется, что комиссар утратил обычную уверенность в себе. Но Мегрэ, неторопливо затянувшись дымом, встает перед г-жой Ле Клоаген, монументальный, грозный, с лицом как из камня.

— Верно, сударыня, правосудие почти бессильно против вас. И тем не менее скажу, что впервые за все годы службы вижу корыстолюбие, доведенное до такой степени и толкающее на такие низости. Мне, пожалуй, было бы приятней, если бы в приступе гнева вы убили Ле Клоагена…

Крик за его спиной. Г-жа Бирон окончательно сбита с толку.

— Простите, сударыня. Есть вещи, которые должны быть сказаны… Следователь только что упомянул о бедной женщине, убитой на улице Коленкура при загадочных обстоятельствах. Так вот, госпоже Ле Клоаген достаточно сказать одно слово, чтобы все разом прояснилось и мы через несколько минут схватили преступника. Разве я ошибаюсь, сударыня?

Она мерит его взглядом. Секунду колеблется, потом черты ее каменеют — если это возможно — еще больше, и она отрезает:

— Нет.

— Мы слушаем вас.

— Я ничего не скажу, слышите?

Внезапно она преображается, срывается с тормозов, становится форменной фурией.

— Никогда, слышите? Я ничего не скажу, потому что больше всего на свете ненавижу вас, да, вас, комиссар Мегрэ. Ненавижу с тех пор, как вы переступили порог этой квартиры и взглянули на меня. Ненавижу! И ничего вам не скажу. Ничего вы не раскопаете. Ладно, я отсижу свои два месяца, но вы, вы…

— Кому вы передали двести тысяч франков?

— Не скажу. — Она спохватывается, но поздно. — Какие двести тысяч?

— Те, что получили в субботу из банка.

Она молчит.

— Где вы были в воскресенье между десятью утра и четырьмя часами дня?

Она со свирепой усмешкой мерит Мегрэ взглядом. Комиссар сознает, что она не хвастается, — подобная особа будет молчать так, что никакой допрос не вырвет у нее ни слова.

— Господин следователь, благоволите подписать постановление об аресте этой женщины и ее дочери.

— Моей дочери? При чем тут моя дочь? Вы же знаете, господин следователь, что не имеете на это права. Я не убивала: комиссар — и тот с этим согласен. Когда я тайно схоронила мужа, а это единственное, что можно мне вменить, моя дочь не достигла еще совершеннолетия. Она была ребенком, и, повторяю, вы не имеете права…