Подозреваемый - [8]

Все снова переглянулись. Белый "Москвич" был у Федора. Но Федор не приезжал в последнюю неделю. Белый "Москвич" был и у Соколова. Но зачем Соколову приезжать, когда он, во-первых, рядом живет, а во-вторых, всегда держит машину в гараже.

Зинка между тем не унималась. Речь ее была сбивчивой, непонятной, она глотала звуки, получался какой-то винегрет:

— А я, грю, сама видела свет ночью на втором этаже. Шурка, — крикнула она своему сыну, спившемуся малому лет двадцати пяти. — Ты видел свет ночью?

— Ничего я не видел, — промычал Шурик, пытаясь чокнуться с Федором.

Я пристально посмотрел на Зинку: что она плетет, меня не было здесь, когда умерла Анна Дмитриевна. Кто мог зажечь свет в моей комнате? Правда, дверь в мои апартаменты никогда не запиралась, и хозяева могли подняться наверх и в мое отсутствие, чтобы налить воды в бачок для газового отопления. Но это делалось не ночью, а днем, как правило. Потом, я точно помню, что перед отъездом залил полный бачок, чтобы пожилой женщине не тащиться наверх, и сказал об этом Анне Дмитриевне. Она еще мне ответила:

— Спасибо, спасибо вам, Виктор Иванович. Приезжайте поскорее, а то мне страшновато что-то в последнее время.

Когда я приехал (Анны Дмитриевны не было в живых) и поднялся наверх, то обратил внимание на то, что плита вроде бы чуть потревожена. Дело в том, что этой плитой не пользовались. Я как-то спросил:

— А зачем вам плита, газ ведь?

— Пусть стоит. Вдруг что-нибудь случится.

И плита заменяла мне столик. Покрыл ее клеенкой, а поверх еще бумагой. На плите стояли посуда, несколько коробок с красками, посылочный ящик для продуктов и еще несколько мелочей: отвертка, флакон с разбавителем, сверток с клеем.

Когда я вошел, то сразу увидел, что посылочный ящик сдвинут, клеенка подвернута не так, как при Анне Дмитриевне, и бумага скомкана. На полу валялись кусочки столярного клея, значит, уж точно кто-то снимал клеенку, а для этого убирал все с плиты. Потом я еще заметил, что задвижка тоже чуть отодвинута и на ней нет больше коробка спичек, который я всегда клал на эту задвижку. Об этом я никому не успел сказать, да и не уверен был до конца, что все эти перемены произошли в мое отсутствие. Да потом, мало ли что. Может, Федор поднимался наверх и ему понадобилась клеенка, а его остановила Раиса, сказав:

— Не трогай. Обойдемся без этой клеенки.

Я стоял в уголочке и не решался тронуться с места. У изголовья покойницы сидела сестра Анны Дмитриевны, очень похожая на нее. Сидела и гладила ей руку. Затем встала и вышла в коридор. Я вышел вслед за нею. Екатерина Дмитриевна размяла папиросу и взяла в руки спички.

Я поднес ей огонек и сказал:

— Вы очень похожи на сестру.

— Мне Анна много писала о вас, — ответила Екатерина Дмитриевна. — Вы знаете, я здесь как чужая. Зачем она на меня этот дом записала? Теперь придется здесь жить…

— Ну и хорошо, — сказал я.

— А вы после всего, что произошло, наверное, съедете от нас?

Я растерялся, но тут же, спохватившись, чтобы не обидеть женщину, сказал:

— Почему же? Мне здесь нравится.

— Очень вас прошу, не уезжайте, — жалобно попросила Екатерина Дмитриевна.

И я пообещал не уезжать.

Позже отправился к себе. И вскоре ко мне поднялся Федор. Я ему пересказал свой разговор с Екатериной Дмитриевной.

— А мне что. Живите себе на здоровье, — ответил он. — Слыхали, чего болтают. Не своей смертью умерла. А экспертиза на что? Вскрытие показало — обширный инфаркт. Это все огород! Она и нас в это дело втягивала. А мне клубника с ежевикой и даром не нужны. Я отдыхать после работы хочу. Земледелие это и у себя поперек горла стоит. Хватит! Она сама полные ведра с песком таскала. Шутка ли — по тридцать килограмм в ведре! Вот и надорвалась…

Я молчал.

— Простите, Федор Лукич, ко мне никто не заходил, как вы считаете?

— А что? Пропажа? — спросил Федор и тут же добавил: — Я заходил за стульями.

— А плиту вы не трогали?

— Нет. А что?

Я поведал Федору о своих предположениях. Он покачал головой и сказал:

— Кому нужна эта плита.

К нам поднялась Раиса. Глаза какие-то настороженные.

— Сидите, сидите, — остановила она меня. — Я за ключами. Федь, ключи дай, я съезжу в магазин. Такое горе у нас. Такое горе, — сказала она, уходя. И мне почудилось что-то неестественное в ее причитаниях.

Боюсь сойти с ума

Мне кажется, я дошел до предела. Готов кататься по полу, чтобы утихомирить мою ненавистную душу, мое бездарное глухое сердце. Мне не хватает воздуха. А броситься в пропасть не могу. Что-то сдерживает. Потаенная вера в свой талант, в свою божественность. Только как с ними быть? Я чужой своему дару. Я давно решил: родился в рубашке и нагло, грубо топчу ее.

Отец говорил, когда сильно бывал пьян: "Не делай этого. Умей ждать. К тебе придет!" А что придет, он никогда не успевал сказать. Подскакивала разъяренная мама: "Не смей ребенку дурью забивать голову! Оставь дитя в покое!"

Отец пытался возразить, но мать хватала кочергу или скалку и орала что есть мочи:

— Убью!

Мой отец был художником. Точнее, неудачником. Он рано спился. Родители ненавидели друг друга. И теперь я знаю, почему мы с Жанной воспроизвели модель вражды моих родителей. Отец в глубине души романтик, в нем светлячок едва теплится (не пригасить бы его — он только об этом и думал!), а мать — огнемет, бурелом, точило, Простакова: "С утра до вечера бранюсь — на том и дом держится!" Она, клещ, с шести до двенадцати в труде: шьет, убирает, копает, моет, штопает, стирает, кому-то оказывает услуги, торгует, стоит в очереди — и ненавидит, когда отец вертит в руках кисть, делает вид будто работает: "Господи, когда я от тебя избавлюсь!" Отец спал до десяти, а меня она стаскивала с кровати в семь: "Читай! Учи уроки! Делай что-нибудь".