Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл - [83]

Секретарь зачитал заявление Вагнера.

— Все правильно, сэр? — обратился к нему председательствующий.

— Да.

— У вас есть вопросы к свидетелю? — повернулся Ладлоу в сторону Констанс.

— Нет, сэр, вопросов не имею.

— Вы можете быть свободны, — кивнул судья Вагнеру.

На свидетельскую трибуну поднялся Уильямсон, и секретарь зачитал составленный им акт. И вот тут-то Констанс потеряла прежнее самообладание. При слове «убила» она залилась слезами и едва не опустилась на колени, прижимаясь к мисс Грим и безутешно рыдая. Старшая послушница тоже не сдерживала слез. Одна из женщин, сидевших поблизости, протянула Констанс флакон с нюхательной солью, другая — стакан воды, но ее трясло так, что она ничего не замечала. Инспектор вернулся на свое место, и Ладлоу сказал Констанс, что ближайшую неделю она будет находиться под стражей. В тот же день ее доставили в тюрьму Девайзеса.

Уильямсон направил письмо сэру Ричарду Мейну с просьбой выделить детектива для задержания Элизабет Гаф, а на следующий день послал телеграмму соответствующего содержания уже непосредственно детективу-инспектору Тэннеру. Последний еще в 1860 году допрашивал по поручению Уичера бывшего слугу Кента Голлопа, а известность приобрел четыре года спустя, успешно раскрыв первое в Англии убийство, совершенное на железной дороге (он установил личность убийцы по шляпе, оставленной тем в вагоне, а затем, преследуя его, пересек океан и взял уже в Нью-Йорке). В прессе писали, что Элизабет Гаф вышла замуж за какого-то австралийского фермера-овцевода, но Тэннер выяснил, что она живет с родными в Айлворте, в двадцати милях от Лондона. Мейн предложил Уичеру, по-прежнему живущему в Пимлико, присоединиться к Тэннеру, чтобы вместе с ним допросить женщину, которую он столь страстно — и бесплодно — защищал в 1860 году.[90] Выяснилось, что она едва зарабатывает себе на пропитание поденной работой — шитьем да штопкой в богатых домах.

Тем временем Уильямсон работал в деревне и во Фруме — допрашивал Уильяма Данна и Джошуа Парсонса. Последний перебрался сюда из Бекингтона еще в 1862 году и теперь имел обширную медицинскую практику. В субботу инспектор вернулся в Лондон, а в воскресенье, взяв с собой Уичера, нанес визит Элизабет Гаф.

Всю эту неделю экс-детектив и его бывший протеже работали вместе. Впоследствии Уильямсон обратился к начальству с просьбой возместить своему прежнему боссу «дорожные и иные расходы» на сумму пять фунтов семь шиллингов шесть пенсов. Ровно год прошел с тех пор, как Уичер, опозоренный и отринутый всеми, ушел со службы. Иные газеты сетовали на допущенную в отношении его несправедливость. «Таймс» опубликовала письмо лорда Фолстона, в котором, между прочим, говорилось: «Позвольте мне заявить в оправдание детектива Уичера следующее… последнее, что он сказал, уходя в отставку, одному из моих друзей: „Попомните мои слова, сэр: до тех пор пока мисс Констанс сама во всем не признается, убийство останется нераскрытым“». «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» напомнила своим читателям о «безжалостных и, можно сказать, огульных обвинениях и преследованиях», обрушившихся на этого «способного и опытного офицера». Но признание Констанс в содеянном вовсе не означало, что детектив может торжествовать победу. Об этом же говорит и изречение, выбитое на могильном камне, под которым покоится Сэвил: «Там, где терпят поражение люди — и наука, и расследование, — торжествует Бог».

В понедельник, 1 мая, Сэмюел Кент в сопровождении Роуленда Родуэя навестил в тюрьме дочь. Констанс сидела за столом и что-то писала. При появлении Родуэя она встала, чтобы поприветствовать его, но, увидев отца, разрыдалась, ноги у нее подкосились, и она едва не рухнула на кровать. Сэмюел поддержал ее. Прощаясь, Констанс сказала отцу, что «избранной дорогой она обязана ему и Богу».

«Стандард» отмечает, что Сэмюел был «совершенно потрясен» свиданием с дочерью: «Впечатление такое, что и ходит, и говорит он совершенно механически». На протяжении всей недели Сэмюел навещал дочь ежедневно и договорился в местной гостинице, что ей будут доставлять обед. Время в тюрьме Констанс проводила за чтением, писанием и шитьем.

В четверг ее вновь доставили в полицейское управление Троубриджа для проведения судебного заседания. Председательствовал по-прежнему Генри Ладлоу, и в его задачу входило установить, достаточно ли доказательств собрано для того, чтобы передать дело Констанс в суд более высокой инстанции. В одиннадцать утра около тридцати репортеров протиснулись узким коридором в душный зал заседаний. Грубо сколоченная скамья, предоставленная для прессы еще во время первых слушаний, никуда не исчезла, но места для всех не хватало, и кое-кто расположился на стульях, предназначенных для адвокатов, что вызвало недовольство полицейских, пытавшихся установить в зале порядок. Ну а стоячих мест хватило лишь для незначительной части публики — большинство осталось снаружи.

Поначалу Констанс выглядела спокойной, но стоило ей занять свое место на скамье подсудимых, как, по словам корреспондента «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «ее вздымающаяся грудь стала верным свидетельством бушующих внутри ее чувств». Как и пять лет назад, сменяли друг друга свидетели, которые мало что могли сказать, а вернее, повторить, — Элизабет Гаф, Бенгер, Парсонс, Сара Кокс (ныне Роджерс — она вышла замуж за фермера из соседней деревни, здесь же, в графстве Уилтшир), сержант Джеймс Уоттс. Были и те, для кого события пятилетней давности сохранили всю свою живость. Например, Бенгер вспомнил, как он, вынося тело мальчика из уборной, заметил «на полах его детской ночной рубашонки засохшие пятна крови». Парсонс, несколько отходя от своих показаний, данных в 1860 году, заявил, что, с его точки зрения, непосредственной причиной смерти стала рана, нанесенная в шею, но не исключено также, что еще до удара мальчика пытались задушить. Он повторил, что рана в груди не могла быть нанесена бритвой, — это результат «удара длинным, остро отточенным ножом… рваная поверхность раны на одной из сторон указывает на то, что нож извлекали из тела под углом, отличным от того, под каким был нанесен удар». Парсонс добавил также, что, осматривая 30 июня 1860 года ночную рубашку на кровати Констанс, обратил внимание на то, что манжеты еще не успели обмякнуть после крахмала.