Подозрение - [9]

И действительно, он сдержал слово. Когда я, единственный, перенес эту бессмысленную операцию на желудке, он меня выходил и отправил в первые дни февраля назад в Бухенвальд, куда я не надеялся попасть после многочисленных транспортов из лагеря в лагерь. Затем вблизи города Айслебена пришел тот прекрасный майский день с цветущей сиренью, в которую мне удалось заползти. Это подвиги много странствовавшего человека, сидящего у твоей постели, комиссар, это его страдания и путешествия по кровавым морям бессмысленности той эпохи. И до сих пор обломки моего тела и души несет все дальше через водовороты нашего времени, поглощающие миллионы людей невинных и виновных. Ну, вторая бутылка водки кончилась, и пора Агасферу по государственной улице через карниз и по стене фасада отправляться назад, в сырой погреб дома Файтельбаха.

Однако старик не отпускал уже поднявшегося Гулливера, тень которого покрывала половину комнаты.

— Что за человек был Неле? — спросил он шепотом.

— Комиссар, — сказал Гулливер, спрятав бутылки и стаканы в своем грязном сюртуке. — Кто сумеет ответить на твой вопрос? Неле мертв, он отнял у себя жизнь, его тайна у бога, распоряжающегося небом и адом, а бог не выдает своих тайн даже богословам. Нет смысла искать там, где все мертво.

Сколько раз я пытался заглянуть за маску врача, с которым невозможно было общаться! Он не разговаривал с другими эсэсовцами и врачами, не говоря уже о заключенных. Как часто я хотел узнать, что происходит за его сверкающими стеклами очков! Что мог сделать бедный арестант, если он видел своего мучителя только в операционном халате и с полуприкрытым лицом? Неле был всегда таким, как я его сфотографировал, а что могло быть опасней, чем фотографировать в концентрационном лагере? Постоянно одетая в белое, худая, немного сутуловатая фигура, как бы боясь заразиться, бесшумно скользила в этих бараках, полных нужды и горя. Он был очень осторожен и, я думаю, предполагал, что в один прекрасный день исчезнут эти адские лагеря. Он должен был приготовить себе бегство в гражданскую жизнь, как будто работал в аду только по совместительству.

К этим лучшим временам я и приурочил мой удар, комиссар, ибо тот, кто осторожен, скрывает свое имя (это было последнее, что старик услышал от Гулливера, оно прозвучало как глухой удар медного колокола над ухом больного), его имя!

Водка сделала свое дело. Берлаху показалось, что занавеси окна надулись, как паруса уплывающего корабля, он услышал шорох приподнятых жалюзи; затем в ночи скользнул и растаял силуэт огромной фигуры, а в зияющую рану открытого окна ворвалась бриллиантовая россыпь звезд.

В старике поднялось неукротимое желание жить, жить в этом мире и бороться за другой — лучший, бороться со своим жалким телом, которое жадно и неудержимо пожирал рак и которому давали только год жизни, и не больше!

Водка зажгла в его жилах огонь, и ему больше ничего не пришло в голову, как затянуть хриплым голосом «Бернский марш», да так, что больные заворочались в постелях. Когда в палату вбежала растерянная дежурная медсестра, он уже спал.

УМОЗРЕНИЯ

На следующее утро, это был четверг, Берлах проснулся, как и следовало полагать, около двенадцати, незадолго до обеда. Голова была тяжеловата, однако в общем он чувствовал себя неплохо, лучше, чем обычно; он подумал, что время от времени хороший глоток шнапса только помогает, особенно если лежишь в постели и пить тебе запрещено. На столике лежала почта; Лютц прислал материал о Неле. «По поводу четкости работы полиции в наши дни ничего не скажешь, а особенно если, слава богу, уходишь на пенсию, что произойдет послезавтра, — подумал он. — В прежние времена в Константинополе пришлось бы ждать справки не меньше месяца». Прежде чем старик принялся за чтение, медсестра принесла еду. Это была сестра Лина; она ему нравилась больше, чем другие. Однако сегодня она была сдержанной, совсем не такой, как обычно. Вероятно, каким-то образом узнала о прошедшей ночи. Помнится, под конец, когда ушел Гулливер, Берлах запел «Бернский марш»-вероятно, это приснилось, он не был патриотом. «Черт побери, если бы он все вспомнил!» — подумал старик. Комиссар, продолжая есть овсянку, недоверчиво огляделся в комнате. На столике стояли несколько пузырьков и медикаменты, которых раньше не было. Что это должно означать? Ему было не по себе. Кроме всего, каждые десять минут появлялась другая медсестра, чтобы что-либо принести, отыскать или унести, а одна в коридоре даже захихикала, он слышал это отчетливо, Берлах нехотя глотал манную кашу с яблочным муссом и был очень удивлен, когда на десерт подали крепкий кофе с сахаром.

— По указанию доктора Хунгертобеля, — с упреком сказала сестра: здесь это было исключением.

Кофе был вкусен и поднял настроение. Затем он углубился в документы. Это было самое умное, что можно было сделать, однако во втором часу, к удивлению старика, вошел Хунгертобель; его лицо было озабоченно, как заметил комиссар, делая вид, что продолжает внимательно изучать бумаги.

— Ганс, — сказал Хунгертобель и решительно подошел к постели. — Что случилось? Я готов поклясться, да и сестры вместе со мной, что ты вчера нализался!