Подозрение - [8]

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — возразил комиссар, не особенно уверенный, что на Гулливера не повлияла водка.

Гигант засмеялся и вытащил из своего сюртука вторую бутылку.

— Извини, — сказал он, — я говорю длинными фразами, но мои муки были еще длинней. Это так просто, что я хочу тебе рассказать: Неле оперировал меня. Без наркоза. Я удостоился этой неслыханной чести.

— Сатана! — воскликнул Берлах, затем еще раз в тишине госпиталя прозвучало: — Дьявол!

Он привстал и механически протянул пустой стакан чудовищу, сидевшему у его постели.

— Чтобы выслушать эту историю, нужно немного нервов, много меньше, чем ее пережить, — продолжал Гулливер напевным голосом. — Говорят, надо забыть в конце концов старое. Жестокость и садисты бывают всюду, но я не хочу забывать, потому что я все еще человек, хотя и живу в погребах вместе с крысами. Я отказываюсь провести черту между народами, говорить о плохих и хороших нациях. Но есть разница между людьми, это в меня вбито. И с первого удара я ощущал разницу между мучителями и мучениками.

Если существует бог, комиссар, а о большем и не мечтает мое истерзанное сердце, то он не различает народов, а только людей. И он будет судить каждого по величине преступлений и оправдывать по величине своей справедливости.

Комиссар, комиссар, послушай, что я говорю. Тогда я лежал в прахе моей плоти и души в концентрационном лагере Штутхоф, в «лагере уничтожения», как их называют, недалеко от достопочтенного города Данцига, в угоду которому развязалась эта преступная война. В лагере все шло как по нотам. Бог был далеко, занимался другими мирами или изучал какую-то богословскую проблему, занимавшую его благородную душу, — короче говоря, от этого еще веселее нас гнали на смерть, в газовые камеры, расстреливали. Все в зависимости от настроения эсэсовцев и погоды; если был восточный ветер — вешали, если южный — травили собаками. Там и был этот доктор Неле, судьбой которого ты так интересуешься. Это был человек нравственного мирового порядка. Один из лагерных врачей, которых в каждом лагере было много, — букашек, с научным усердием предававшихся убийствам арестантов при помощи фенола, карболовой кислоты и многого другого, что было между небом и землей к их адскому удовольствию. Они проводили над людьми опыты без наркоза; по нужде, как объясняли они, поскольку жирный рейхсмаршал запретил вивисекцию над животными. В общем, Неле был не один. Пора поговорить о нем.

В течение моего путешествия по лагерям я внимательно разглядывал мучителей и познакомился, как говорят, с моими братьями. Неле отличался во многом от себе подобных. Он не участвовал в жестокостях других.

Я могу сказать, что он помогал арестантам по возможности и в той мере, в какой это имело смысл в лагере, основной задачей которого было уничтожение заключенных. Он был ужасен в совершенно другом плане, комиссар. Его эксперименты не отличались от других; так же и у других умирали искусно связанные арестанты под ножами от шока, вызванного болью, а не искусством хирурга. Его коньком было то, что он делал это с согласия своих жертв. Конечно, это невероятно, однако Неле оперировал только добровольцев, тех, кто точно знал, что ему предстоит, тех, кто — а Неле ставил это условие — должен был присутствовать при операциях над другими заключенными, чтобы осознать весь ужас, прежде чем дать согласие выстрадать подобное.

— Что же их на это толкало? — спросил потрясенный Берлах.

— Надежда, — засмеялся гигант, его грудь поднялась и опустилась. — Надежда, комиссар.

Его глаза сверкали бездонной звериной дикостью, шрамы на лице выделялись чрезвычайно отчетливо, руки, как лапы, лежали на одеяле Берлаха, а разбитый рот простонал;

— Вера, надежда, любовь!.. Надежда — самая живучая из них, это врезалось в тело Гулливера следами шрамов. Любовь и веру посылали в Штутхофе к черту, но надежда оставалась, с ней к черту шли сами. Надежда, надежда… Неле носил ее всегда в кармане и предлагал ее каждому, кому она нужна, а она нужна была многим. Трудно поверить, комиссар, сотни соглашались на операцию без наркоза, после того как они, дрожа и бледные как смерть, видели, как предыдущий умирал на операционном столе; ведь они не могли сказать «нет», и это все из-за простой надежды получить свободу, обещанную врачом Неле. Свобода! Как ее любит человек, готовый вытерпеть все, чтобы получить ее! А как тогда, в Штутхофе, он отправлялся на муки ада, только чтоб обнять жалкое подобие свободы, предлагаемой ему. Свобода — то как проститутка, то как святая — для каждого по-другому: для рабочего своя, для священника своя, для банкира своя, а для бедного заключенного в «лагере уничтожения» — таких, как Освенцим, Люблин, Майданек, Нацвейлер и Штутхоф — совсем другая. Свободой было все, что находилось вне этого лагеря, не прекрасный божий мир, нет! В безграничной скромности арестанты пытались попасть всего-навсего в такое приятное место, как Бухенвальд или Дахау, в них и видели золотую свободу. Там не было опасности попасть в газовую камеру, там могли только избить до смерти. Там была тысячная грамма надежды спастись благодаря какому-либо невероятному случаю в отличие от абсолютной невозможности избежать смерти в «лагерях уничтожения». Боже мой, комиссар, дай нам бороться за то, чтобы свобода была для всех одинаковой, чтобы один не стыдился перед другим за свою свободу! Смешно, надежда попасть в другой концлагерь массами или по меньшей мере в большом количестве гнала людей на плаху Неле. Смешно! (Здесь Гулливер расхохотался смехом отчаяния и гнева.) Вот так и я, комиссар, лег на кровавый стол Неле и увидел над собой в свете прожектора его ножи и клещи и опустился по бесконечным ступеням мук в зеркальные кабинеты болей. Так же и я вошел к нему в надежде еще раз спасти свою жизнь и покинуть этот проклятый богом лагерь; и Неле, этому великолепному психологу, верили, как верят в чудо, когда оно так необходимо.