Этот страх шел из самой глубины сознания, где мысли становились инстинктами. Оттуда, где возникали голод и сексуальное желание, жажда власти и любопытство. Самый старый из всех страхов рода человеческого.
— Вы понимаете теперь, что это может натворить? Один только взгляд на него — и хочется руки на себя наложить. Но каким образом оно это делает? Телепатия? Феромоны? Генетическая память? Оно явно должно обладать при рождении — другом рождении, когда выйдет из защитной оболочки — всеми навыками взрослого организма, иначе ему просто не выжить. Может оно и сейчас достаточно разумно? Несколько медсестер клятвенно утверждают, что оно пыталось каким-то образом заговорить с ними. Вот только зачем ему это надо? Еще одна мера предосторожности? Опасается, как бы мы его не уничтожили? Видит бог, это достаточно трудно сделать. Оболочка его — неизвестный науке сверхтвердый полимер, не пропускающий никаких видов излучений. Алмазный бур с него соскальзывает. Возможно, гидравлический пресс или что-нибудь в этом роде могло бы с ним справиться. Или атомная бомба. Но я бы на это ставить не стал. Бесполезно. Бесполезно и бессмысленно. Оно только первое. Будут и другие — чем дальше, тем больше. Теперь я точно знаю, зачем человеку нужны сорок процентов балластных генов, но лучше бы я оставался в неведении. Я не уверен, что смогу пережить подобное и не сойти с ума. А другие? Как вы-то это воспринимаете?
— Это… — Павел тщательно взвешивал каждое слово, но нужных найти не мог, — действительно потрясает. Но… можно привыкнуть. Со временем. Если бы он… оно было… каким-то монстром, мутантом, это не пугало бы так, но… с другой стороны — это же такой же человек, как и все мы. Если ему удастся выжить… думаю, мы должны пожелать ему удачи. Но мы и сами должны попытаться выжить.
— Так вы еще не утратили надежду? — тон у Рогова был озадаченный. — Возможно, действительно, если преподнести это в такой форме, можно избежать паники. Возможно, если это будет восприниматься как некий стимул, как предупреждение… Ну, не знаю. Во всяком случае, можно попробовать. Что еще остается делать?
На несколько минут комната погрузилась в молчание.
Эманация ужаса, исходящая от яйца, затопила тишину. Но было еще нечто, кроме страха, кроме отчаянья. То, что питало Павла в другом отчаянье три долгих года.
— Теперь я смогу увидеться с женой?
— Да, конечно. Пойдемте, я провожу вас.
— Солнце сегодня очень странное. Какое-то тусклое. Я на него смотрю и глазам совсем не больно.
— Сейчас закат. Так и должно быть на закате.
— Да? Я не помню. Я столько вещей забыла. Кажется, он забрал себе всю мою память — разве такое возможно?
— Но меня-то ты помнишь? Помнишь, как мы познакомились? Сентябрь, и ворохи желтых листьев, и…
— Помню. Наверное, ему это не понадобилось… Не понадобиться. Лишняя информация… Господи, я совершенно не воспринимаю ЭТО как своего ребенка — хотя три года носила его в себе… Словно сон. Словно я и не жила все это время.
— Ты говоришь, что не жила эти три года — я тоже. Сейчас я это понимаю. Я любил тебя, люблю и буду любить, несмотря ни на что. Но ведь жизнь не кончена, что бы там не говорили могильщики вроде Рогова. У нас еще могут быть дети. Нормальные дети. Может быть, вообще все обойдется. Люди — это не дафнии.
Он ошибался. Люди, конечно, имели мало общего с крохотными ракообразными, но только не в вопросах выживания. Отложившая яйцо дафния может возвратиться к обычному существованию — плавать, есть, даже иметь обычное потомство. Для продолжения такой безбедной жизни нет никаких препятствий.
Но обычно им на это уже не хватает времени.
