Поднявшийся с земли - [81]

Так-то. Маленькая рыбка на сковородке — слишком жалкое зрелище, и потому, если она попадется на крючок, человек бросает ее обратно в воду — неизвестно, делается ли это из сострадания или из соображений выгоды, подрастет, мол, тогда и поймается, — но что касается кролика-патриарха, который вырасти больше не мог, то его спасло только великодушие Антонио Мау-Темпо, мастера на хорошую выдумку, но эта история — самая истинная правда, хотя куда труднее попасть в ухо кролика, чем в него самого, просто Антонио Мау-Темпо был твердо уверен — в чем и признался себе, когда уже отзвучало эхо его выстрела над полями, — что он никогда не смог бы со спокойной совестью вспоминать обезумевший косящий взгляд кролика, следящего за его приближением.

Много в этих местах сучков, и на каждом из них бьется кролик, зацепившись ухом, дырявым не от пули, а от рождения, остаются эти кролики там навсегда, обрабатывают землю своими когтями, удобряют ее своими испражнениями, если могут дотянуться до какой-нибудь травки — съедают ее, они прижимают голову к земле, когда вокруг бродят охотники: попадут — не попадут? Антонио Мау-Темпо соскочил однажды со своего сучка: отправился в чужие края, во Францию, в Бретань; пять лет подряд он ездил туда вроде бы по собственной воле, но на самом деле его подцепили за ухо, продырявленное нуждой; он, конечно, не женился, значит, и дети хлеба не просили, да у отца здоровье сдавало: сказывалась тюрьма — убить его не убили, но измолотили основательно. В Монте-Лавре же с работой было плохо, во Франции она хотя бы гарантирована и хорошо оплачивается, во всяком случае по здешним меркам — за месяц с небольшим там зарабатывали шестнадцать-семнадцать конто, целое состояние. Но по возвращении в Монте-Лавре оказывалось, что большая часть идет на оплату старых долгов, а меньшая откладывается на будущее.

Что такое Франция? Франция — это бесконечное свекольное поле, на котором работают по шестнадцать-семнадцать часов в день, но так просто говорится, какой же день, если и ночь прихватывают. Франция — это бретонская семья, которая глядит, как в ворота входят три иберийских зверя — два португальца и один испанец, — а точнее, Антонио Мау-Темпо и Каролино да Аво из Монте-Лавре и Мигель Эрнандес из Фуэнте-Пальмера, этот последний знает несколько слов по-французски, и с их помощью он объясняет, что они трое пришли работать по контракту. Франция — это дурной сон под худой крышей и тарелка картошки, в этой стране таинственным образом пропадают воскресенья и праздники. Франция — это боль в пояснице, два ножа, вонзившихся в спину, крестная мука, распятие на клочке земли. Франция — это презрение и насмешки. Франция — это жандарм, который проверяет ваши бумаги строчка за строчкой, который задает вопросы и сверяет ответы с документами, отойдя на три шага из-за вони. Франция — это постоянная и бдительная недоверчивость, неусыпное наблюдение, бретонец, проверяющий сделанную работу и ставящий ногу так, словно наступает вам на руки, и это доставляет ему удовольствие. Франция — это плохая еда и грязь, никакого сравнения с жизнью толстых, длинноногих и высокомерных лошадей на ферме. Франция — это изгородь с сучками, на которых за уши подвешены кролики, словно нанизанные на кукан рыбы, они уже задыхаются, Каролино да Аво меньше всех выдержал, его скрючило, и он ослаб, точно складной нож, у которого вдруг сломалась пружина, искривилось лезвие и отломился кончик. Франция — это долгая дорога в поезде, большая печаль, пачка писем, перевязанных шпагатом, и глупая зависть оставшихся, которые нашептывают про уехавшего: Он теперь богатый, бедняки друг другу зла желают из корысти.

Обо всем этом знают Антонио Мау-Темпо и Мигель Эрнандес, которые изредка переписываются, — Мау-Темпо пишет из своего Монте-Лавре, а Эрнандес — из своего Фуэнте-Пальмера; это простые письма, с орфографическими ошибками почти в каждом слове, так что Эрнандес читает неправильный португальский, и неправильный испанский читает Мау-Темпо, это их собственный язык — язык малых знаний и больших чувств, — но они друг друга понимают, письма эти — все равно что знаки, подаваемые друг другу через границу, например, сводить и разводить руки означает только одно — объятия, положить руку на сердце — любовь, а просто смотреть — значит видеть; оба они пишут письма с одинаковым трудом, их ручищи карандашами, словно мотыгами, орудуют, и потому буквы их написаны словно рывками, вот подписался Мигель Эрнандес, а это — Антонио Мау-Темпо. Однажды Мигель Эрнандес перестанет писать, на два письма Антонио Мау-Темпо не получит ответа, человек может сделать другому больно, сам того не желая: Конечно, это не несчастье, аппетит у меня не пропадет, но это все говорится, чтобы душу отвести, кто знает, а вдруг Мигель Эрнандес умер или попал в тюрьму, как отец Антонио Мау-Темпо, — не поедешь в Фуэнте-Пальмера узнавать. Много лет Антонио Мау-Темпо будет вспоминать Мигеля Эрнандеса, рассказывая о Франции, будет говорить: Мой друг Мигель, и глаза его будут застилаться туманом, он будет смеяться, чтобы скрыть свои чувства, и рассказывать истории про кроликов и куропаток — никаких выдумок, просто надо доставить удовольствие людям, — пока не отхлынет прилив воспоминаний. Только в таких случаях он грустит по Франции, по ночам, проведенным за разговорами в сарае, по историям про Андалусию и земли за Тежо, про Хаен и Эвору, про Жозе Кота и Пабло де ла Карретеру, а эти жуткие ночи перед окончанием контракта, когда они были уже полумертвыми, пропадало всякое удовольствие от того, что работа кончена: Давай, давай, сама кровь протестовала, чем больше они уставали, тем быстрее хотелось им кончить. После этого они уходили, подгоняемые непонятной для них быстрой речью: Марш отсюда, черномазые, все смуглые люди — негры для тех, кто родился в Бретани и похваляется своей чистой, но сволочной расой.