Подменыш - [43]

И столько злой убежденности прозвучало в его голосе, что Мстиславский не стал спорить или пытаться что-либо доказать, сделав благоразумный вывод, что если это упорство не ослабнет само собой в ближайшие пару месяцев, то, пожалуй, и в самом деле придется оставаться под Казанью на зимовку.

Начиная с этого дня государь и впрямь преобразился. Он и раньше поражал своей неугомонностью, пытаясь вникнуть чуть ли не во все мелочи, а тут и вовсе мотался по своим раскиданным полкам и днем и ночью, время от времени поглядывая на ставший для него ненавистным город и что-то шепча про себя. Никто не ведал, что именно, потому что было только заметно, как шевелятся его губы, но любой мог бы поручиться, что при всей набожности Иоанна навряд ли это были слова молитвы или какой-нибудь псалом. Ну разве что такой, где призывалась ярость и месть господня.

Между тем осадные работы шли безостановочно. Через день после налетевшего шквала легкая дружина князей Шемякина и Троекурова двинулась с Арского поля к реке Казанке выше города, чтобы отрезать его от луговой черемисы и соединиться с полком правой руки. Татары сделали очередную вылазку. Мужественный князь Шемякин был ранен, но глава всех передовых отрядов Дмитрий Хилков вовремя успел прийти ему на помощь и вновь преследовал врага, пока за последним из них не закрылись ворота.

Сторожевому полку и полку левой руки пришлось полегче, свои туры и пушки они установили практически без сопротивления. Стрельцы вдобавок успели выкопать ров, а казаки благодаря врожденной смекалке сумели изловчиться и засесть под самою городской стеной в каменной, так называемой Даировой бане.

В прочих местах перед пушками также продолжали устанавливать туры, а там, где нельзя было их поставить, закрывали орудие обычным тыном, так что вскоре Казань со всех сторон оказалась окруженной русскими укреплениями и разве что птица могла попасть в город или выбраться из него.

Внутри, за крепостными стенами, неумолимо продолжался возбуждаемый дервишами невиданный шабаш. Все так же стремительно развевались во время кружения их плащи с разноцветными заплатами, и все так же овевали они взирающих на них смердящей вонью немытых тел и гноящихся застарелых болячек.

Они гнили заживо, но еще находили в себе силы, чтобы присоединить к своему безумию, сродни священному, всех прочих жителей, а те, побуждаемые не прекращающимися ни днем ни ночью неистовыми плясками смерти, беспрестанно делали вылазки и отчаянно бились, выказывая невиданное презрение к собственной гибели. В каком-то диком безумии кидались они на установленные туры, на крепко вкопанный тын, но всякий раз ни к чему хорошему это не приводило. Русские ратники были постоянно начеку, и каждая из вылазок заканчивалась тем, что татар вновь и вновь втаптывали в город.

От беспрерывной стрельбы по городу в нем каждый час, не говоря уж о том, что каждые сутки, гибло множество людей, потому что последующие два дня пальба, причем с обеих сторон, можно сказать, не стихала ни на минуту.

В первый день неожиданно для осажденных атака русских воинов началась под вечер — вперед двинулся весь большой полк. Хотя правильнее было бы сказать, что это была не совсем атака, а, скорее, выдвижение на передовые позиции. Самые передовые. Князь Михайло Воротынский шел с пехотою и катил туры, а князь Иван Мстиславский вел конницу, чтобы помочь ему в случае очередной вылазки. В помощь им Иоанн дал самых отборных людей из своей дружины.

Казанцы не утерпели, с гиканьем и дикими воплями ударили по ним с башен и стен ядрами и пулями. В дыму и в огне осаждающие хладнокровно отражали натиск чем только возможно — начиная с ружейной стрельбы и заканчивая копьями и мечами. И не просто отражали, но продолжали хладнокровно идти вперед, в очередной раз вминая неистово воющие остатки татар в город и заваливая рвы под стенами Казани вражескими телами.

В это же время пищальники и казаки, став чуть ли не на валу, хладнокровно выцеливали любое шевеление на стенах, меткими выстрелами подавляя любую попытку высунуть голову, пока князь Воротынский не врыл туры, забив их пустоты землей.

Едва это произошло, как он велел прикрывающим земляные работы воинам отступить к турам и закопаться под ними.

От такой бесцеремонности — туры возвышались всего в каких-то пятидесяти саженях[102] от рва — татары злобно визжали всю ночь, до самого рассвета, пытаясь опрокинуть наглецов. Резня закончилась лишь к утру, а восходящее солнце наглядно показало, кто одолел в схватке под гигантской и мертвенно бледной от ужаса происходящего луной. Решительная победа русских ратников была налицо, но в сердце у Иоанна было пусто и уныло, потому что он опознал одного из погибших воинов.

Леонтий Шушерин лежал, неловко откинув голову и вытянувшись во весь свой богатырский рост. Царь пригляделся, и невольный холодок пробежал у него по коже — Шушерин улыбался, обнажив крепкие белоснежные зубы. Это была не злая ухмылка, не едкая насмешливая гримаса, нет. Самая настоящая веселая, даже чуть добродушная улыбка теперь уже навечно застыла на его спокойном лице.

Сколько его помнил Иоанн, Леонтий улыбался всегда и повсюду. Он веселился, когда шутили над кем-то рядом, и точно так же посмеивался в свои пышные пшеничного цвета усы, когда пытались высмеять его, хотя это происходило гораздо реже и не потому, что гигант мог взорваться и тогда шутнику стало бы плохо. Просто неинтересно смеяться над тем, кто ничуть не сердится, а сам охотно смеется над собой. Эта улыбка стала прощальной. С ней его и запомнил Иоанн, не сводя глаз с покойника во время всего отпевания. С застывшей улыбкой на лице Леонтий так и лег в оказавшуюся чересчур негостеприимной для него казанскую землю.