Подмены - [53]

И всё же Анастасия Григорьевна, вслушиваясь, различала внутри себя тихий внутренний протест. Жить-то по-любому стало веселей. Раньше, когда Моисей не поделил ещё комнату надвое и она спала встык со стенкой, что была между ней с Лёкой и Веркой с Моисеем, так там хоть звуки супружеской жизни регулярно отлавливались из-за перегородки. Правда, то больше Моисей усердничал, а Верка её так… просто, видно, соглашалась, а на деле собственную песню пела, лишь бы Моисею хватало, и не более того. А отселилась, так и эта часть пропала за отдалением от стены. Осталась один на один со своим лишь пожилым храпом. А пошла работать Веруня да Лёка в ученье поступил, так вообще будто замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Днём – та же картина: то нет никого, то некогда всем. А как хотелось, как временами мечталось пожить иногда хоть ошмётком чужой жизни, даже если и та наполовину выработана из своей.

Теперь же, с появлением маленького Гарольда, жизнь обрела совсем иное наполнение и приятный сердцу добавочный смысл. Это же какое для родственного человека наслаждение – гукать вместе, каки убрать, кашку погреть, смотреть, как маленькому моют румяную попку и как он пучит щёчки или вдруг трогательно пукнет глоточком сладенького бесцветного дымка, который так хочется и в носу подержать, а после ещё в себя втянуть. И самой мечтается постоянно успеть подставить ладонь при помывке грудничка или с лёгкой укоризной глянуть на Катерину, но так, чтоб не затронуть положенной невестке по чину нелюбовью.

В общем, приходилось крутиться, а порой и выкручиваться. Ведь Вера, сидя в своём гастрономе, мало чего могла знать о каждодневной жизни на Каляевке в то время, пока текли её рабочие часы. И приходила усталая, дёрганая, немилая. А тут что же – рай да благодать, получается? Не годится. И потому при появлении дочери Анастасия Григорьевна исключительно в целях поддержания очага чаще теперь убиралась восвояси, в одиноко отгороженную полукомнату, переждать первую дочкину усталость и выйти уже ко времени вечернего кухарства. Вообще-то, хотелось уже несколько и откатить назад, повернув на ослабление эту изначально общую с дочкой неприязнь к Лёкиной девчонке, почистить собственный психоз и постараться как-то сжиться с тем, что вышло по факту совместной жизни. Поласковей, пощедрей, помягче. Только и дочь обидеть было неправильно, Веруню свою, благодетельницу. Так и шло у княгини Грузиновой – и своим, и вашим: тем – в полный голос, этим – едва слышно, согласно тактике своего же тайного компромисса.

Не миновали изменения в семье и Моисея Наумовича. Что всё будет так, как оно есть, и более никак, о том глава семейства ведал ещё задолго до того, как Катя очутилась на их каляевской площади. То, что малость хитрил, строя из себя непосвящённого, сыграло лишь на пользу дела: удалось сохранить хоть и шаткий, но мир, и к тому же использовал на полную катушку шанс убедить сына в единственности принятого им решения. И был рад, очень. Катя нравилась сама по себе, а от мальчика, внука Гарьки, вообще был без ума. Как только увидел в первый раз, когда Лёка на руках внёс его в дом, задыхаясь от гордости и счастья, как высмотрел в сморщенном том личике самого себя – уж не зная почему, а засёк, – так и умер окончательно. А как очнулся и осмотрел новорожденного уже неспешно, распелёнутого, не только с носиком, но и с пимпочкой, как коснулся бережно пальчиков крохотульных на ногах, так тут же на месте и понял для себя – этого мальчика он уже не упустит, как по разным причинам упустил в своё время собственного сына, недодав положенного, отцовского, своего. Это чудо ещё, что Лёка стал таким, а не другим, – заботливый, интеллигентный, с художественно устроенной и цепкой на прекрасное головой. Хотя если по-хорошему, то оставался целый ворох мест, куда вкладывать да вкладывать, к взаимной пользе сына и отца. Главной бедой его сына, полагал Моисей Дворкин, являлась недообразованность – не в школьном, разумеется, но в общечеловеческом смысле. Иногда он мысленно менял это слово на «невежество», но каждый раз возвращал прежний термин на старое место – так, казалось ему, будет чуть справедливей и не столь резко. Но, с другой стороны, до Библии ведь так и не добрался, да и Новый Завет продолжал, отлёживаясь между папками со старыми фотографиями, всё ещё числиться в том же несбыточном плане на читку или хотя бы беглую пролистовку. Правда, несколько попыток подсунуть то-сё, подложить ближе к руке, голове, подушке всё же имелись. В основном из «Иностранки», больше откуда. Ну и на словах добавлял, комментируя подсунутые тексты. Говорил: попробуй, Лёк, только начни, увидишь, само пойдёт, а там, глядишь, увлечёшься и перестанешь быть по части культуры-литературы полным идиотом. Ну вот хотя бы с Алана Силлитоу начни, «Начало пути», отличный роман и перевод приличный. Или Франсуазу Саган, классика же, – «Немного солнца в холодной воде». Не читать того – стыд и только! А не хочешь их прозу, так наших посмотри, вон Майя Туровская, кстати, превосходно пишет. Или Асара Эппеля с полным к тому основанием могу тебе отрекомендовать – миллиметры вылавливает, нюансировщик мельчайшей детали, так чудно, так умело, так образно кружево своё плетёт, хоть и переводчик по основной профессии. Вот рассказ его, только начни. Ты же будущий художник, Лёк, тебе же мир изображения не чужд. Ну посмотри, как и об этом тоже можно – великие же руку приложили. Вот, на стол кладу, смотри, шестой номер, семьдесят второй год – «Заметки об изобразительном искусстве». И кто?! Сам Брехт постарался, Бертольд, – кто бы мог подумать! Кстати, и сюда заодно нос сунь – «Интеллектуализм, интеллигентность и массовая культура» Бурлацкого, будет полезно, некоторым образом приводит мозги в порядок, тем более что он не такая сволочь, как остальные его же коллеги, – как-то ведь сумел на грани устоять. А статья сама по себе неплохая, хоть и весьма ловко смастерённая. Про военную прозу, видишь, даже и не заикаюсь, знаю, что рано, не поспел; для неё, Лёва, вызреть нужно, и не только головой, не то сам же и отвратишь себя от огромного пласта великой литературы, равной по силе разве что античной…