Подмастерье. Порученец - [164]

А ангелы? Я люблю ощущение блаженства, когда пишу. Писательство увлекает меня полностью — куда-то деваются целые часы, ускользают целые дни. Как ни парадоксально, сидеть у себя в комнате перед чистой страницей, ждать, когда возникнет, вылепится история — один из тех немногих случаев, когда я ощущаю подлинную связь с миром. У меня такое чувство, что именно тогда я все понимаю таким, как оно есть (хотя, возможно, обманываю себя и создаю скорее нужный мне мир, нежели отражаю тот, что есть). И сколько б я ни жаловался на лингвистические выверты, оформляющие отношения между людьми, мне очень нравится их исследовать, ощущать их сентиментальную поэтичность… Думаю, в душе я — меланхоличный романтик.

Есть ли за дилогией какая-то ваша личная история? Или что стало тем изначальным зерном, из которого она выросла вместе со всем своим миром?

Самое очевидное зерно для меня — еще из тех времен, когда я был студентом в Оксфорде. На первом курсе колледжа я был очень несчастен, может, у меня даже была депрессия, и я обратился к врачу за помощью. Он прописал мне лекарство — литий, и он подействовал на меня сильно, омертвил всякое чувство, с ним я был не способен испытывать ни радость, ни отчаяние. Следующие три недели я провел в состоянии эмоциональной нейтральности: как будто кто-то вывесил тонкую пористую вуаль между моим умом и внешним миром. Это было незабываемо странно и по-своему вполне ужасно; оглядываясь теперь, понимаю, что, может, лучше бы врач направил меня тогда к психотерапевту на разговор… Но могу сказать, что те дни эмоциональной мертвенности и отстраненности и стали непосредственным источником вдохновения для моей книги.

Кроме того, следует добавить, что я — давний поклонник фильмов про зомби, смотрю их все жадно, и, конечно, есть определенные параллели между моим зомби и теми комически не-мертвыми, что толкают тележки по торговому центру у Джорджа Ромеро в «Рассвете мертвецов».

В дилогии есть несколько отчетливых видов печали, одна из них — некая парадоксальная печаль из-за утраты или обесценивания ритуала, церемониальной стороны человеческой жизни. Что этот ритуал для вас самого и что это значит для человечества, когда такое волшебство, сколько угодно макабровое, постепенно нас покидает?

Ну, я бы утверждал, что существует два вида ритуала. Ежедневные ритуалы — готовить детям еду, или когда моя дочь мне рассказывает, как у нее прошел день в школе, или я готовлюсь писать, соблюдая строгий распорядок будней, — это одна разновидность. Есть ритуалы и поглубже — они связаны с переходами от одной фазы жизни к другой: вхождение в возраст, влюбленность или утрата ее, брак, рождение детей, смерть, — и они часто отмечаются обществом вообще. Но в целом, если не учитывать религию (которая предлагает системы утешения и обещает что-то в загробном мире касаемо после-жизни), определенных формальных структур не хватает, и в общем и целом их недостаток в современном западном мире — вполне, я считаю, трагичен. А что можем мы предложить взамен? Первое селфи в Инстаграме? Достижение рубежа в миллион подписчиков на Ю-Тьюбе? Прогон в Снэп-чате длиною в год? Сам я атеист, и потому мне всегда было непросто с поиском альтернативных систем. В моем первом романе «Званый ужин» персонаж сам себе создает ритуалы и буквально вырезывает у себя на коже свою личную историю; в «Подмастерье» и «Порученце» ритуал сосредоточивается вокруг бессмысленной нудной работы, которая облегчается лишь воспоминаниями и желанием.

Если учитывать не только дилогию, но и, кстати, «Званый ужин», видится совершенно разумным задать вам вопрос о ваших экскурсах в объективизацию тела. Есть ли в человеческой культуре и истории, современной либо иной, какая-то конкретная грань, заставляющая вас эту тему осмыслять?

Мне кажется, что в неолиберальном капитализме имеется тенденция, низводящая человеческие индивиды к обезличенным потребительским блокам: тем самым создаются, как некогда выразился один мой друг, «батарейки для корпораций». Тело — часть такого обезличивания: в частности, реклама постоянно отражает нам образы нас самих, предлагает сравнивать, чувствовать себя хуже, чем есть, в чем-то нуждаться. Как я уже упоминал выше, [герой «Званого ужина»] Феликс берет в свои руки власть над собственной кожей извращенным образом, мой же зомби [из дилогии] попросту увечен: он помечен идентификационным номером и ему недостает нескольких важных частей тела. Но даже так он убежден, что ему повезло — он не так обесчеловечен и размыт, как трупы, окружающие его на кладбище.

Кроме того, меня всегда интересовали боди-арт и видоизменения тела, будь то пластины для губ у женщин из эфиопских племен или татуированные с головы до пят мужчины. В качестве неплохой литературной вариации на эту тему могу порекомендовать «Человека в картинках» Рея Брэдбери.

Доналд Бартелми как-то сказал, что писателю для воспитания требуется сорок литературных отцов. Каковы ваши?

Они меняются, их количество со временем увеличивается. Я люблю простоту прозаического стиля Курта Воннегута, сочувствие Стейнбека к своим собратьям, лабиринты повествовательных конструкций Конни Уиллис. Оруэлл был мастером ясного письма, Горький создавал изумительно щедрый реализм, а густая проза Кафки творила клаустрофобные миры, изумительно отражавшие внутреннюю тревожность. Я люблю Климу, Кундеру и Мураками, люблю Джона Уиндэма, Джека Вэнса и Урсулу Ле Гуин — и я уверен, что все они были и продолжают быть отцами (и матерями) того, что я пишу. Из них всех, однако, я больше всего сознавал стиль Воннегута, когда писал «Подмастерье» и «Порученца»: умеет он так повторять фразы и создавать меланхолический ложный пафос отдельными строками прозы, что казалось уместным для образа мысли моего зомби.