Подлинник речи - [2]

Вот, кстати, как он аттестует Акопа Мовсеса: «Есть у его поэзии тайный способ кристаллизовать и высветить речь; происходит это неприметно, скрытно. Первым долгом поэт создает особую вдохновенную глубину, спокойное поле тяготения, некую пряжу, на которую слова ложатся живым узором. Они при этом тихоговорении вроде бы проясняются, переливаются смыслами и красками, пускаются вкруговую хороводом, и в единослитном твоем восприятии остается призрак звучания, мелодичность с медовым ее благоуханием, которая, не потеряв ясности взгляда и внутренней свежести, частенько преображается в трагическое цветовое струение».

Характеризуя собрата по перу, поэт осознанно либо неосознанно характеризует и себя. Не знаю, понятнее ли будет после процитированного пассажа манера, в которой работает А. Мовсес, а пристрастие Тамразяна к неологизмам и плетению словес, я полагаю, бросится в глаза.

Рачья Тамразян у нас един в трех ипостасях. Он ученый-медиевист, автор монографии «Григор Нарекаци и неоплатонизм», директор Матенадарана им. Месропа Маштоца — Института древних рукописей. Он переводчик раннего Маяковского, Пастернака и Есенина. И он же плодовитый лирик. От первой ипостаси в его стихах особый вкус к архаизму, к тому, что сам он обозначил «пряжей речи», — некой текущей, почти невесомой и незаземленной словесной субстанции. Поэт по-армянски банастехц — в буквальном переводе «словотворец». Именно! Намекаю не столько на помянутые только что неологизмы, сколько на с трудом уловимую плоть этих стихов, укорененную в родном языке. Как бы то ни было, будущему переводчику Тамразяна не позавидуешь.

Относительно же своей работы скажу лишь одно. Все помещенные ниже стихи переведены довольно точно по части смысловой и почти предельно точно по части формальной. Строфика, схемы рифмовки и даже характер ее (от абсолютно точной и глубокой до весьма приблизительной) продиктованы подлинником. Я, впрочем, не рискнул оставлять иные строки холостыми; такого рода прием, очень естественный у Тамразяна, по-русски наверняка показался бы корявостью. Ну и, конечно, чередуя мужские и женские клаузулы, я не следовал оригиналу; в армянском ударение всегда падает на последний слог, и, значит, окончания в стихах, за редчайшим исключением, сплошь мужские.

Георгий Кубатьян

Ваагн Мугнецян

Заповедь

Осторожно меня несите

на вершину холма, на взгорок;

этот груз — он угрюм и горек —

на руках, на руках несите.

Жизнь моя пускай остается

там, внизу, навсегда изустной,

а меня к вашей памяти грустной

со слезами в глазах несите.

Обо мне лишь лучшее помня,

даже черное видя белым,

удружите с последним делом

и к могиле мой прах несите.

Наши помыслы и поступки

Бог сверяет, взирая сверху,

и меня на Господню сверку

через робость и страх несите.

Дождик сеется теплый-теплый,

грезя ливнями проливными;

что бы ни было, мое имя,

словно дождь, на губах несите.

Устремляясь мыслями в небо,

выше взгорка и гор превыше,

в сердце смерть мою, словно в нише —

это вовсе не крах, — несите.

Молитва

Фортуна моя в сумятице сумбурных дней безотрадных —

ладья, без руля и паруса вышедшая в океан.

На сотню бед и напастей — один ответ и ответчик.

И кто же у нас ответчиком? Некий Ваагн Мугнецян.

Во дни сумбурные эти  чего мне недоставало,

так это фальшивых здравиц с объятьями. Ну, содом!

И только тоненький лучик откуда-то с небосвода

несет крупицу надежды в мой одинокий дом.

В моем одиноком доме вконец расшатаны стены,

а в груду видений детских подсунули динамит.

Песня моя давнишняя того и гляди замолкнет,

маяк мой окутан мраком, а сердце щемит, щемит.

Маяк мой окутан мраком, и в штормовой пучине

мечты, пошедшие прахом, погребены стократ,

и я замечаю всюду следы несказанных бедствий,

в чистилище был уже я, воочию видел ад.

Видел нутро людское — полую эту скверну,

припорошенную сверху снегом слепящих вьюг.

Тянется издалёка тонкий усердный лучик —

песни моей последней самый последний звук.

Вся эта грусть и мокрядь — это жажда молитвы,

чтобы была прозрачна, истинна и ясна,

чтобы в глубинах горних снова звучала песня,

детская моя песня — бездна и белизна.

Акоб Мовсес

«На холмах наших, полных печали…»

На холмах наших, полных печали,

пели роги пронзительней птах.

Что за радость они возвещали,

что за пени таили в устах?

Мы следили за шествием света

у шального восторга в плену,

так посмотрим же, что нам про это

песнопевец сказал в старину.

В золотое еще первовремя

слову дан был священный завет:

ты открыто всегда перед всеми,

никого не отринешь ты, нет.

Вот, земли драгоценное чадо,

жизнь шагает по нашим горам

и гарцует и льнет к нам с отрадой,

как в пространство вписавшийся храм.

Но пока мы за плотью бежали,

как случилось, отцы, что слова,

пренебрегнутые, не оплошали

и не свисли с ее рукава —

предпочли, и отнюдь не напрасно,

с губ слететь и уйти на простор,

как селянин, что с крынкою масла

из подпола выходит во двор.

Мертвецы и живые ладони,

о земля, тянут к первоплодам

твоего древа жизни на лоне

вод прозрачных, в глубинах их, там…

Зря вы, дети земли, побороться

возжелав, укрепляете тыл.

Победить? Но ведь свет не дерется.

Проиграть? Он же не победил.

На земле праздник не упразднится,

не иссякнут плоды и ручьи,