Подконвойный мир - [39]

— Вы семейный, Иван Генрихович, — расслышала она наконец глухие запинающиеся слова. — А мне двадцать два года. Поймите, Иван Генрихович, что такое двадцать два года.

Пивоваров повысил голос. Он очевидно решился высказаться и больше не запинался.

— Если я не буду работать до упаду, не буду учиться, глотать книги, увлекаться делом, голодать и держать себя за морду, то я вам тут… трансформатор сворочу. На людей кидаться стану, или сорвусь, опущусь, рванусь в любой разврат.

Неужели вы забыли, Иван Генрихович, — продолжал более спокойно Пивоваров, — свои двадцать лет? Вспомните, как это трудно. Ведь другой раз кажется на смерть бы бросился ради юбки, даже не ради женщины-человека, а ради любой юбки. И в лицо бы не глянул и о возрасте бы не подумал. На все бы пошел, когда припечет. Пожалуйста, Иван Генрихович, пусть это останется между нами.

— Ладно. Посмотрим, — промычал Даль.

5

Думала до этого Варвара Михайловна честно сказать как-нибудь при случае Пивоварову, что слышны все его разговоры, песни, декламации и мысли вслух, но после этого разговора любопытство разгорелось. Хотелось подслушать еще что-нибудь в этом роде. Ведь так редко удается заглянуть в потемки чужой интересной судьбы, тем более мужской судьбы.

— Хорошо, что я здесь работаю, — думала Варвара Михайловна. — Зойка или Клавка всем бы растрезвонили и от себя пять коробов присочинили б.

Гамма сложных мыслей и чувств овладела Высоцкой после этого диалога на подстанции.

— Подсиживает Даль Пивоварова, — догадывалась Высоцкая. — Кроме Даля никто такую пакость с реле не сделает. Разве что Шлыков, но не по своей воле. Шлыков и не сообразил бы, как такую свинью подложить. Ведь может случиться авария, взрыв и тогда добавят мальчику срок до двадцати пяти лет. Кроме того, задерживаются плавки и за это ругают невиновного Журина.

— Зеленый, не битый, неопытный, — говорила себе Высоцкая и чувствовала, что жалость к этому робкому симпатичному несмышлёнышу волнует её. Инстинкт неудовлетворенного материнства влёк её к Пивоварову. Хотелось взять в руки стриженую голову, положить на колени и гладить и рассказывать, учить уму-разуму, предостеречь, поведать о подлостях людских — пережитых, обжегших.

— Съедят его волки, — сокрушалась Высоцкая, — зажалят в змеиной свадьбе обычных заводских склок, а он беззащитен как токующий тетерев, этот осколок совестливых поколений.

Вспомнился другой несмышлёныш — первый ее ухажер — десятилетний Витька. Этот проявлял свою любовь к ней в форме мальчишеской непримиримой агрессивности. Сколько побоев, оскорблений, обид, пришлось ей перетерпеть от Витьки! А в шестом классе он вдруг притих и боялся глазами с ней встретиться. Смешные эти колючие ёжики. Трогательные, беспомощные, нежные.

— Не твой ли долг в том, чтобы уберечь этого смазливого мальчишку от беспощадных рук? — спрашивала себя Высоцкая.

Еще один разговор на подстанции заставил её покончить с колебаниями.

Высоцкая знала, что работающие на обрубке китайцы приносили частенько лохань с какой-то едой и просили Пивоварова сварить содержимое на электроплитке. Каждый раз китаец Фын-дэ предлагал Пивоварову миску варева. Так случилось и на этот раз.

— Куший шюпу, Юли, — говорил Фэн-дэ, — китайский шюп — сила. Мы могучи народ. В Пекине ходют, кричут, все в сини мундир. Руки в кулак, вверх. «Долой импирилизм! Давай сицилизьм! Давай, давай рису!» — У нас нет рису, но есть клиса.

Пивоварова, видимо, что-то осенило и он взволнованно спросил:

— Скажи, Фын-дэ, откуда у вас мясо, которое вы здесь часто варите? Ходите вы сытые. Лица лоснятся. Глаз не видать.

— Твоя никому не говори? — спросил китаец.

— Ну, что ты!

— Ловим клису. Много жильных клис. Скусно как шьвиня. Китайский клис худой. Лусский — жильный, болшой. Потому сицилизм. Дай нам в Китай столько жильных клис — мы все разнесём, всех завоюем. Жильный клис — это лючче всех… лючче чем маленьки шенщин, хи-хи-хи-хи!..

Высоцкая расслышала испуганный, утешающий лепет Фын-дэ и поняла, что Пивоварова стошнило. Через несколько минут на подстанцию пришел Журин. Узнав о причине бледности Пивоварова, сказал:

— Помнишь, в этапе был такой седой отощавший реэмигрант из Китая? Разговорился я с ним. Меня интересовало положение в Китае. Думал, что в Китае умнее нашего Звэра орудуют, а реэмигрант этот разубеждал меня. Рассказывал об одной манифестации в Пекине против Америки. Демонстранты знали, конечно, что единственным поджигателем войн и любых насилий являются только коммунисты, но людей не это возбуждало. Им разрешили, наконец, вылить злость, ненависть, скопившиеся в душах. Диктатура жестока, беспощадна. Это неотвратимо возбуждает ожесточение душ. Люди тоже становятся жестокими, способными творить зло. На демонстрации им разрешили злобные, ненавидящие выкрики и люди делали это с увлечением и страстью, не задумываясь над тем, кому это выгодно. Они были рады даже ложному поводу выплеснуть злость, выкричать её, вымахать руками, выдохнуть, почувствовать изнеможение эмоциональной разрядки, облегчение, расслабить натянутые струны сердца.

— Все одинаково одеты в синюю робу. Все вслед за заводилой, лающим лозунги в рупор, тянут изможденные руки в положение гитлеровского салюта и орут, верещат.