Подход Кристаповича - [18]

В двадцать три двадцать пять Кристапович набрал номер из автомата на Пресне.

— Можно бойца Самохвалова попросить? На посту? Передайте ему — сосед звонил, дома у него неприятности, у сожительницы. Большие, ага…

Положил трубку и только в машине сообразил, что говорил слишком грамотно, обычной своей манерой, подмосковного говорка не прибавил, да ладно… И через пять минут был уже на месте — на Садовой. Тихонько въехал на тротуар между Бронной и аркой, ведущей из Вспольного, — пришлось проехать по кольцу поперек движения, да по ночному времени обошлось загасил подфарники. Перекресток, несмотря на туман, вдруг задымивший над городом, отсюда виден отлично, и топтун виден в хорошем свете из-за забора, и залитая огнями со стройки — носит сегодня Мишку от одного высотного к другому — обширная площадь, выпирающая выпуклым пустырем за дальним перекрестком.

Здесь нашлось время все привести в порядок. Вытереть как следует пол, старательно присматриваясь при свете с улицы, и спрятать грязную ветошь в карман пальто; тщательнейше проверить револьвер и ловко приткнуть его под руку, сбоку сиденья; снять пальто, с трудом выпроставшись из шершавой байковой подкладки, и аккуратно сложить его в углу сзади — движения должны быть точными и легкими, а кожа мешает. И как раз когда делать было уже совершенно нечего, а фигура в длинном габардине в очередной раз скрылась за углом, правая дверца тихо открылась. Колька, пыхтя, плюхнулся на сиденье.

Михаил искоса оглядел друга — полный порядок: черная шинель, черная ушанка с неразборчивой эмблемой, морда сытая — сойдет.

— Порядок в хозяйстве? — спросил больше для формы; если бы был непорядок, по Кольке сразу было бы заметно.

— Порядок, капитан, — с совершенно мальчишеской радостью отозвался Колька, можно было думать, что и впрямь предстоял штурм блокгауза, тайно от матерей переделанного из поленницы. — Психа начальству изобразил, как народный артист Михоэлс. Трясся весь, оплевал их всех… Оружие сдал — и бегом по коридору до поворота, начальник караула пошел меня подменить, а я в дежурку, замок на шкафу пальцем открывается, перышком «рондо» закрывается, пушку в карман — и в такси… Только по коридорам пройти замучился: полное министерство народу. Сидят, заразы, звонка ждут…

— Пушка твоя, записанная?

— Зачем моя? Из первой кобуры с краю, Костюка, он болеет.

— Не хватятся?

— До конца дежурства шкаф никто не откроет, а уж к концу я или на месте буду, или к мамаше насовсем переселюсь…

Докладывая, Колька расстегивал шинель, засовывал казенный наган в наружный карман, поправлял его, чтобы не слишком оттопыривался… Потом минут сорок молчали, Мишка будто задремал, Колька поерзывал, вполсилы вздыхал, шепотом выматерился раз-другой. В двадцать восемь минут первого Мишка пошевелился, сказал будто в пространство:

— Скоро поедут.

Колька сразу зашебуршился, придвинулся, задышал:

— Да почем ты знаешь? Что они, по часам, что ли… это самое… с бабами барахтаются? А?

— Значит, знаю, — Мишка уже глаз не отрывал от проклятого перекрестка. — У меня дружок вон там живет, — он кивнул в сторону дома через улицу. — Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил… Ты лучше смотри внимательнее, да приготовь все.

Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил — сам днем прятал — палку регулировочную, выстроганную утром собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль — телескоп.

Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась, застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, «паккард». Колька уже прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась — и вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла, резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то невнятно вякнул и захрипел:

— Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай…

— Тихо, Коля, тихонько, — Мишка уже завелся, проклятая немецкая техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в «паккарде», рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским посольством, надолго прижали сирену — для веселья, машин-то уже почти не было.

— Тихо, Коленька, спокойно, — приговаривал Кристапович, задним ходом на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь уже через какие-то арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения, перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая на начинающих подмерзать лужах.

— Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля, пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем… сопливых-сопливых…

Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно повторяя одни и те же слова, задавленно рычал «опель», мотало побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке…