Подарок для Дороти - [13]

Мами была не просто очарована домом, она пришла в совершенное восхищение, видя его обшитые деревом стены, шкафы, холодильник на кухне, красную плитку на полу в гостиной. К тому же после жизни в нью-йоркской квартире великолепие сада показалось ей чудом небесным: «Боже мой, Сэм, — говорила она, — да это же Центральный парк!»

Под вечер уже никто не сомневался: сколько бы ни длилась их галантная игра, однажды она переберется жить в этот дом с его фруктовым садом. Эдди нечаянно оговорился, сказав «твой дом», и Мами даже не потрудилась его поправить, а когда выпила стопку шнапса после обеда, ее хорошее настроение стало заразительным. Перед нашим отъездом Бонани пригласил ее заехать к нему на неделе. И она согласилась. Стоя на крыльце, он долго махал рукой вслед своей семье, удалявшейся в двух машинах. А мы смотрели, как исчезает за поворотом грунтовки этот одинокий человек, но потом всю обратную дорогу пели во все горло, играли в шарады и отгадывали загадки. Мой отец так смеялся, что чуть не съехал с дороги.

Неделю спустя Бонани и его жена уже прогуливались под ручку, и в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил приготовления к отъезду Мами. Не совсем точно было бы сказать, что она переезжала к Бонани без опасений. Несмотря на свою философию, состоящую в том, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть — что и сделало ее такой незлопамятной, — обстоятельства переселения на новое место взволновали ее и погрузили в сомнения. Но как только решение было принято, она уже никуда не сворачивала и в тот же день начала собирать вещи, известив детей, что готова уехать завтра.

Поскольку не было никакой официальной процедуры развода, не пришлось и выполнять никаких формальностей для воссоединения. Эта ситуация отнюдь не успокоила семью: чего-то явно не хватало. Сыновья чувствовали свою ответственность за то, что вырисовывалось на горизонте, и уже начали сожалеть, что вмешались, чтобы склонить чашу весов.

Мы все вместе проводили Мами к Бонани. За рулем хмуро сидел мой отец. Подходя к своему мужу, стоявшему возле крыльца, она казалась робкой, как новобрачная, и спокойной и безропотной, как мать. Его же счастье так и бросалось в глаза. Он помог моему отцу с чемоданами, настояв, чтобы нести самый тяжелый. Семья какое-то время оставалась с ними, но затягивать расставание было ни к чему. Пока наша машина удалялась, Бонани с женой махали нам. Он держал ее за талию, а она, казалось, этого не замечала, и ее улыбка была немного отстраненной.

Несколько недель мой отец и Эдди избегали смотреть друг другу в глаза, когда заговаривали о матери. Питер заехал повидаться с ними перед возвращением в Нью-Йорк. Побыл очень недолго и мрачно сообщил, что все, похоже, идет хорошо. «Господи, — воскликнул он, — ну кто бы мог подумать?» А потом хранил молчание до самого аэропорта. Вернувшись, он вскоре женился на рисовальщице-модельере, очень ценимой в «Village Voice» и «Off Broadway» ,в два раза выше него ростом и настолько же моложе. Кажется, ей пришлось потом бросить его ради своего босса-гомосексуалиста, искавшего себе супругу для социального прикрытия.

Вопреки отчету Питера, согласие в домике Бонани воцарилось не сразу. Мами переехала с твердой уверенностью, что все наладится с самого начала. Однако в течение нескольких недель оказалась не способна вести себя так, как сама рассчитывала. Она сразу же разделила с ним его большую кровать — быть может, для нее это имело даже большее значение, чем для него. Но вот чего она так и не смогла, так это готовить для него. Стряпать для кого-то было в ее глазах вершиной любви и самоотверженности, и тут она не позволяла себе никаких уловок. Бонани, не ропща, сам готовил себе легкий завтрак и старался оставаться на своей военной базе допоздна, чтобы поужинать в кафетерии. Но ситуация была слишком искусственной, чтобы Мами позволила ей долго продлиться.

Случай представился через месяц, когда их газовая плита погасла из-за прекращения подачи газа и взорвалась, когда Бонани попытался снова ее разжечь. Пламя полыхнуло ему прямо в лицо, лишив бровей и ресниц, и вся физиономия покраснела, как у англичанина на Ривьере. Ожог был не таким уж серьезным, но Мами два дня не пускала его на работу и лечила куриным бульоном и фруктовыми соками. А также смазывала ему лицо оливковым маслом, что было более уместным. И вот, так и не поняв по-настоящему, что же, собственно, произошло, она вдруг почувствовала себя с ним совершенно непринужденно, словно они прожили в безоблачном браке все тридцать пять лет, истекших с того момента, как они предстали перед нотариусом.

Наш первый семейный визит к воссоединенной чете Бонани состоялся в воскресенье, в конце той недели, когда взорвалась плита. До тех пор мой отец и Эдди избегали посещений, трусовато оттягивая этот момент, чтобы дать им время «притереться друг к другу», прежде чем заявиться к ним. Но вскоре ритуал этих воскресных визитов, чередующихся между нашей семьей и семьей Эдди, уже твердо установился.

Жена Эдди и трое их детей только что вернулись от ее родителей в Сан-Диего, прогостив там несколько месяцев, и в это первое воскресенье, несмотря на отсутствие остальных дядюшек, маленький домик казался переполненным. Бонани встретил нас, сияя безволосым лицом новехонького розового окраса, а казавшаяся совсем круглой Мами вышла из кухни расцеловать внучат. Она с гордостью продемонстрировала нам физиономию своего мужа, которая благодаря ее попечению сохранила кожу и не облезла. Бонани позволял ворчать на себя за свою неосторожность. Похоже, оба получали большое удовольствие от этой игры, и при каждом замечании Мами сыновья обменивались многозначительными взглядами. Она же отмечала свою удавшуюся адаптацию, удваивая маленькие заботы о своем Бонани, сама удивляясь, как все идет хорошо.