Подарить вам город - [4]

Она не отпрянула, не пошевелилась. Замерла. И он, почти не соображая, что делает, осторожно прикоснулся ладонью к ее щеке.

- Какой вы нежный! - прошептала она тихо, чуть повернула голову, и он на своей ладони ощутил ее губы. - Поцелуйте меня, - прошептала она ему в ладонь так тихо, что он едва расслышал...

Здесь, на качелях, они просидели до глубокой ночи. Шел мелкий, въедливый дождь, но у них под крышей было сухо. Постепенно смолкли все звуки: сначала музыка, потом голоса людей, потом начал стихать шум машин на проспекте. И был такой миг, когда она очнулась, отпрянула и спросила, почти выкрикнула с вызовом:

- Я хорошо целуюсь, правда?

Он не стал ей отвечать, а привлек к себе и опять, как в первый миг, осторожно, ощущая дрожь в пальцах, провел по ее мокрой от волос щеке.

- Вы правда нежный, - услышал он шепот, и этот доверчивый шепот вдруг отдался в его сердце болью. "Как все глупо, не нужно... Зачем мне это? Вот тебе и гид..." - подумал он, впервые за весь вечер вспомнив о жене и детях.

А потом она плакала - необъяснимо, беззвучно, давясь слезами, и он ее успокаивал, говорил какую-то чепуху. Она притихла, словно согрелась у него на груди, и вдруг сказала:

- Спеть вам песенку? Старую шотландскую песенку о Томи, который любит качели.

И запела, не дожидаясь его ответа:

Ты любишь качели, Томи?

Вверх-вниз, вверх-вниз...

Как хорошо ты смеешься, Томи,

Еще разок улыбнись!

- Хм - сказал он, понявший, что эту "старую шотландскую" песенку она придумала сама, и обрадовался, что догадался сам - без ее объяснений. - А дальше?

- А дальше песенка грустная, - сказала она, - но все равно конец у нее хороший.

И вновь запела:

Но почему ты плачешь, Томи?

Вверх-вниз, вверх-вниз...

Разве от счастья плачут, Томи?

Лучше смеющейся мне приснись!

- Хорошая песенка, правда?

- Угу. Значит, вы от счастья плакали?

- Угу. А вы этого не поняли?

- Теперь понял...

Они опоздали и на троллейбус и на метро. Оказалось, что она живет на Выборгской стороне, где-то у черта на куличках - пешком туда и до утра не доберешься. Пришлось ловить такси, уговаривать шофера, дать ему трешку вперед - теперь уже уговаривал и вообще был гидом Лавров, потом была длинная, молчаливая дорога по ночному городу, а в голове у Лаврова, словно на заезженной пластинке, вертелся один и тот же вопрос: "Зачем мне это?.." И еще предчувствие что добром эта поездка не кончится.

Но где-то уже за Невой, он вновь почувствовал у себя на плече ее голову, повернулся чуть, и опять у него под губами оказалось ее лицо, мокрое от дождя, а может, и от слез - попробуй разбери в темноте, что с ней происходит, и опять он под сердцем почувствовал ноющую боль.

- Хотите шоколаду? - услышал он шепот.

Он в самом деле не знал, хочет ли есть, голоден ли, она этот вопрос решила за него сама: вытащила плитку, развернула и стала кормить его дольками.

Таксист не довез до дому - дорогу преградила свежая траншея. Пришлось выбираться под дождь. Томи сказала что дойдет сама, что тут уже рукой подать, а с Выборгской сейчас к Исаакию можно выбраться только на такси, но, пока он соображал, как поступить, таксист уже уехал.

- Пойдемте, - сказала Томи и дотронулась до его руки.

Она жила в старом трехэтажном доме напротив какого-то завода. В квартире было много хозяев, он догадался об этом по разноцветным почтовым ящикам, набитым на дверь, и в нерешительности остановился на площадке:

- Ну вот и ваш дом...

- Не будете же вы стоять здесь всю ночь, - улыбнулась Томи. И добавила, едва усмехнувшись: - Я одна живу. Отец, когда мне исполнилось восемнадцать, переехал на другую квартиру.

Она запнулась на слове "переехал", и он догадался, что отец ее не переехал, а женился.

У нее была высокая и длинная комната с циркульным окном. Шкаф у двери, за ним тахта, стол с коробками пластилина, карандаши в стаканах...

- Это мамина комната, - сказала Томи тихо. - Она здесь жила почти всю блокаду. Не захотела эвакуироваться...

И - через небольшую паузу:

- Я сейчас приготовлю чай.

- Нет, нет, - запротестовал Лавров. - Уже поздно - какой чай?

- Да? - удивилась она. - Ну тогда...

Она открыла шкаф, вытащила белье, подушку, быстро постелила на тахте и сказала, глядя в пол, точь-в-точь как в вестибюле гостиницы:

- Ложитесь.

И она выскочила из комнаты.

"Черт побери, - выругал он себя. - И номер есть, а вот... Однако что теперь делать?" И вслух сам себе ответил:

- Спать.

Потушил свет, разделся и лег. Минут через пять дверь осторожно открылась: "Можно? Вы легли?" - но он промолчал, он увидел, что в дверном проеме торчит угол раскладушки.

Раскладушку можно было поставить только рядом с тахтой. Она постелила, разделась за дверцей шкафа и в ночной, до пят, сорочке - все это он видел сквозь смеженные веки - юркнула под одеяло.

- Спокойной ночи, - прошептала она.

И тут он понял, что круглый идиот и в какую влип глупейшую историю.

Утром он проснулся. И сразу все вспомнил, и ощутил под сердцем ноющую боль. "Этого еще не хватало, - разозлился он на себя. - Не надо было быть слюнтяем... А может, она не спала всю ночь?"

Повернулся на бок, чтобы увидеть раскладушку, а увидел широко открытые, темные и тревожные глаза.