Подари себе рай - [172]

Иван позвонил Сергею через несколько дней в третьем часу пополудни.

— Ну как, что? — едва узнав голос друга, спросил Сергей.

— Это долгий разговор, — ответил Иван. — Я только что из ЦК от Шкирятова. Надо бы увидеться.

— Знаешь что? — Сергей прикинул, где бы они могли спокойно поговорить без посторонних глаз и, главное, ушей. — Давай через полчаса в «Метрополе», там в это время всегда немного народа.

Знакомый метрдотель усадил их за маленький столик у фонтана, сказал полувопросительно: «Как всегда?» — и незаметно ретировался. «От Ваниной спины чуть не пар валит, — грустно подумал Сергей. — Видать, досталось бедняге в последние дни. И нос заострился, и глаза, всегда такие ясные, лучистые, будто померкли». Иван долго катал хлебные шарики. Наконец улыбнулся какой-то чужой улыбкой, произнес: «Такие вот дела, дружище» — и снова замолчал. Официант принес водку, закуски. Выпили, вяло пожевали салата, рыбы, маслин. «Пусть сам заговорит, соберется с духом. Он же сильный, не сломали же его. — Сергей закурил, рассматривая ленивые струйки воды. — Держись, Ваня!» И, словно услышав этот молчаливый призыв, Иван вновь наполнил рюмку и проговорил, чеканя слова:

— Нас бьют, а мы крепчаем, Серега. Давай выпьем за твой бессмертный девиз: «Да здравствуем мы, и да пошли они все на…»

Он не произнес последнего слова, они чокнулись, привычно глядя в глаза друг друга, выпили, обнялись, расцеловались. Сергей махнул официанту рукой — с горячим погодить! Иван медленно оглядел почти пустой зал, вздохнул. И заговорил:

— Они все спланировали заранее, Калашников и компания. Даже успели к собранию многотиражку выпустить.

Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. Сергей развернул ее, с разворота в него выстрелили огромными буквами слова заголовка на обе полосы: «Космополит, прелюбодей, стяжатель».

— Да! — протянул он. — Семьдесят второй кегль засадили, сволочи!

— Собрание было бурным, — продолжал Иван. — Надо признаться, недооценил я Бивень. Она дирижировала умело и хладнокровно. И оркестровка выступающих была так произведена, что на каждого, кто хоть в малой степени говорил объективно, приходилось три, а то и четыре хорошо подготовленных лживых крикуна. Насколько я мог судить о настроении зала, чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. — Он помолчал, мысленно вновь пропуская через себя перипетии того вечера. — И, ты знаешь, главное коварство было припасено на финал. Голосуют. Большинство — за выговор с занесением. По подсказке Бивень из зала предложение — провести переголосование. Причина? Слишком многие в момент подсчета выходили курить. Ведь голосование велось простым поднятием руки. Ну а вторичный подсчет дает иной итог — исключить. В общем, все потрудились «на славу»: и помощник министра, и инструктор райкома.

— Неужели Бивень предоставила им слово? — возмутился Сергей. — Это же открытое давление на коммунистов! И нарушение устава.

— Ты же знаешь, как это делается. Собрание послушно проголосовало за то, чтобы дать им слово. Что-что, а партийный катехизис Бивень вызубрила назубок… Поверишь ли, вернулся я после собрания в свой кабинет, защелкнул на двери замок, достал свой «ТТ» — с войны хранил его в сейфе. Снял с предохранителя, приставил к виску. Хо-лод-ный… И тут звонок. Маша. «Ванечка, — говорит, — мы тут все извелись, тебя поджидаючи. Матреша в церковь сбегала. Я молилась. Алешка сам не свой. Чижак нам позвонил, все рассказал. Говорит, и из-за него тебе досталось, взял, мол, на работу еще одного космополита безродного. Плюнь на все, Ванечка. Мы тебя любим, ждем». И рыдает в трубку. Ты же знаешь Машу: чтобы она заплакала… Положил я пистолет в сейф и отправился домой.

— Давай знаешь что? Прервемся, поедим. А то наши отбивные иссохнут на огне. Скажу вот что — удивил меня во всем этом деле Калашников. Я не помню, рассказывал я тебе или нет. Однажды на приеме у англичан меня с ним познакомили. Впечатление произвел порядочного мужика, понимающего, болеющего за школу, юморного.

— Этот юморной накануне собрания — понимаешь, накануне! — подписал приказ по министерству о моем временном отстранении от должности. Заранее предрешил исход. Поставил всех перед свершившимся фактом.

— Но ведь временно!

— У нас нет ничего более постоянного, чем временное. — Иван не удержался, закурил. — И своего прилипалу Щеголькова назначил и. о. директора. Райком, правда, исключение не утвердил, оставил выговор.

— Не горюй, я знаю Лихачева, директора «ЗИС». У него, по-моему, четырнадцать строгачей.

— Я тоже знаю, его дочь у нас в институте учится. — Иван немного оживился. — Но у него же по производственной линии. С меня все обвинения снял райком. Все, кроме дачи. Лукич, это наш начальник спецотдела, или сам, или, не знаю уж по чьему наущению, потерял все мои платежки. И копии исчезли. Вот сегодня и напросился я к заместителю председателя Комиссии партийного контроля, раньше несколько раз по делам встречались. Битый час штудировал он при мне материалы дела, терзал вопросами. Мастер допроса отменный: за столько-то лет поднаторел в распознавании правды ото лжи. Да и психолог, видать, прирожденный. «Правильно с тебя наветы и домыслы сняли, — говорит. — Женщин любишь? А кто их не любит! В твоем деле это не криминал. И космополит ты никакой. Вот с дачей что будем делать?» — И хитро так на меня щурится. «Сдать ее хочу государству», — отвечаю. «Правильно, тогда и в этом вопросе комар носу не подточит. Садись, пиши заявление». Так я и сделал. Верно Маша говорила: «Не вовремя ты затеял дачу строить. На полях войны еще кровь людская не высохла, не все мертвые похоронены. Дай боли человеческой поутихнуть, тогда и о даче думай». А наш мужик — он ведь задним умом крепок.