Подари себе рай - [171]

Муромцев, известный всей научной Москве эрудицией, начал свое слово так:

— Великий английский сатирик Джонатан Свифт создал свой бессмертный гротеск — роман «Путешествие Гулливера» — более двухсот двадцати лет назад. В нем поднято огромное количество морально-этических проблем, извечно стоящих перед государством, обществом, личностью. Одна из них — конфликт Гулливера и лилипутов. За что лилипуты боятся и ненавидят Гулливера? Не только за то, что он велик ростом и силой. Главное — он велик добротой, совестью, честью. И мудростью, помноженной на справедливость. Только вчера я в который уже раз за свою долгую жизнь закончил перечитывать эту необыкновенно поучительную книгу. Почему поучительную? Я подумал о персональном деле, которое мы сегодня обсуждаем. Я вижу это дело, как попытку лилипутов от науки…

— Андрей Николаевич, выбирайте выражения! — Бивень повела могучими плечами.

— Он не о физических данных, Мария Трофимовна, — заметил кто-то смешливо. — Он об интеллекте.

— Об ем родимом, — подтвердил Муромцев. — Повторяю: как попытку лилипутов от науки расправиться с Гулливером. Великолепный, да что там стесняться, ходить вокруг да около, великий организатор, вселенски мыслящий практик школы и новатор в области педагогической мысли — это наш директор. Может быть, профессора и академики побоятся репрессий и так, как я, не выскажутся, но уверен, так думают девяносто пять процентов работающих в этом вузе. Я же говорю то, что думаю, не только потому, что уже без пяти минут на пенсии. Нет, не потому. Я не могу молчать и спокойно наблюдать, как унижают то, что достойно возвышения.

— Попрошу по существу, товарищ Муромцев, — пунцовая Бивень постучала карандашом по графину с водой. — По су-ще-ству!

— А это все и есть по существу, товарищ Бивень. — Муромцев твердой рукой налил в стакан воды, сделал несколько глотков. — Теперь по пунктам. О монографии. Я сам ее не читал, ведь она еще не вышла в свет.

— И не выйдет! — отрезала Бивень.

Муромцев посмотрел на нее увещевающе — «Дайте же в конце концов говорить» — и продолжил:

— Но вот отзыв научного руководителя автора монографии, действительного члена Академии педагогических наук профессора Каирова Ивана Андреевича. — Он раскрыл лежавшую перед ним на столе папку. — Читаю: «Поскольку в данной работе всестороннему анализу и критическому разбору подвергается полуторавековой опыт политехнического обучения в школах России, Европы и Америки и намечаются пусть спорные, но вполне реальные пути его дальнейшего развития и совершенствования, монография, на мой взгляд, явится новым словом не только в советской, но и в мировой педагогике».

— Каиров! — возмутилась Бивень. — Каиров не есть истина в конечной инстанции. Сколько академиков, столько и мнений.

— Теперь насчет француженки и этой Тимохиной, — не обращая внимания на секретаря, сказал Муромцев. — Тут я вообще ничего не понимаю. Есть заявление от жены? От этих женщин? Нет, ничего подобного нет. Есть непонятным образом полученное письмо директора — поверим на слово Марии Трофимовне, что там его подпись — какой-то Сильвии куда-то во Францию. Ну, товарищи, вы послали бы меня по этому адресу с партийным поручением разобраться на месте и доложить. Тогда и было бы реальное дело. А то ведь мистерия какая-то получается.

Члены парткома заулыбались, осторожно, с оглядкой на секретаря. А та, сурово насупив брови; смыла единой репликой все улыбки:

— Не ёрничайте, Муромцев. Здесь вам не «Эрмитаж» и вы не Райкин.

— И наконец, насчет дачи. — Муромцев обернулся к Ивану, развел руками: — Здесь я не в курсе дела.

— Могу пояснить. — Иван встал, посмотрел в сторону Бивень.

— Поясните, — властно бросила она, затягиваясь очередной сигаретой. Ей явно осточертел Муромцев, и она надеялась, что подзащитный не будет так оголтело переть на рожон.

— Я хотел бы сказать лишь одно — по даче я передал все расписки и квитанции об оплате Антону Лукичу. Меня удивляет, что в своем сообщении он ни словечком об этом не обмолвился.

Лукич встал, потупился. Все затихли в ожидании его ответа. Но он молчал.

— Что означает ваше молчание? — поинтересовался Муромцев.

— Я их искал накануне парткома, — покаянно-испуганно заговорил наконец Лукич.

— Ну и?

— Делись они куда-то.

— Как это делись?

— Да потерялись — и все.

Все враз заговорили — раздраженно, недоуменно, с явным подозрением.

— Вот что я вам скажу: хватит толочь воду в ступе, товарищи члены парткома! — Мария Трофимовна водрузила два увесистых кулака на стол. — Давайте решать, с чем будем выходить на общее собрание. Есть предложение — исключить. Кто «за» — прошу поднять руки. Кто «против»? Итак, семь «за», семь «против» при одном воздержавшемся. Что будем делать?

— Так и доложим коммунистам, — требовательно заявил Муромцев.

— Да? — Мария Трофимовна с ненавистью посмотрела на заведующего кафедрой философии. При равенстве голосов ее мнение было решающим, и можно было бы объявить на собрании о принятом парткомом решении об исключении. Но ведь этот Муромцев сейчас потребует голосования с одновременной информацией о разделении голосов. Нет, лучше сохранить силы для решающего боя. — Ну… ладно, — согласилась она. — Итак, завтра собрание в шесть. Прошу не опаздывать. И обеспечить явку своих организаций…