Подари себе рай - [129]

— Вызывают меня? — Никита напрягся.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

«Ленька! — было первой же мыслью. — Что теперь?!» Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.

— По какому поводу? — стараясь говорить безразличным тоном, спросил, следуя за адъютантом.

— Не могу знать! — бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. «Этот не скажет, — с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемое лицо адъютанта. — Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот… Одно слово — «смершевец».

В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся по комнате.

— Вот что, Никита Сергеевич. — Он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим взглядом. — Мы солдаты, и мы на войне. Твой сын, Леонид…

Никита вздрогнул, и Еременко подхватил его под локоть, подумав: «Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета».

— Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.

— Жив? — еле слышно выдохнул Никита.

— Больше ничего не известно.

— Когда?

— Три дня назад. Не сообщали, думали — объявится.

Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в этом году. «А Леньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое «Жди меня» нарифмовал. А мы, отцы, что, не в счет? Очень даже в счет!» Повернулся к Еременко и сказал почти вдохновенно:

— Рано панихиду по моему Леньке служить. Боевой он парень, не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров.

«А он не такой уж и слабак, — с удивлением думал Еременко, за столом поддерживая тост Никиты во славу Верховного. — Вот только слишком уж «без лести предан». За солдата, окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря». Он произнес этот тост, причем так, что многие за тем столом поняли, какую очередность предпочел бы командующий. Но кто-то понял это как скрытый вызов, и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост…

В марте сорок третьего перед новым назначением — члена Военного совета фронта утверждал ЦК — Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Являясь по-прежнему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов — пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: «Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов».

«Расквитаться и с бандеровцами, и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, — твердо заявил Хрущев Совету штаба. — Что до «спящих» обкомов, тут я обещаю — мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев». И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!

***

Восьмого марта Иван — правда, с большим трудом — затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным («Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином ладит!») все трое сидели в президиуме, и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по-хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки — он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее.

«Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще — само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их».

Раздался очередной шквал аплодисментов, в это время к Никите из-за кулис подошел высокий худой офицер, прошептал что-то на ухо.