Подари себе день каникул - [44]

Он посмотрел на часы, встал, бледный и хмурый, и тяжелыми шагами направился в кабинет напротив, где сидел Киран. Киран разговаривал по телефону с женой, спрашивал, сделали ли дети уроки и что купить на обратном пути: хлеб и что еще?

А он стоял и ждал, и вдруг ему показалось, что Киран нарочно тянет, не вешает трубку.

Нарочно или просто не видит в том, что он ждет, никакой беды? Неужели заставил бы Оницою, Маринеску, Петку — да любого из двенадцати членов совета — вот так же стоять в дверях, переминаясь с ноги на ногу, с деньгами, зажатыми в кулаке, вспотевшем от нетерпения? Он так и не понял, нарочно ли, но от одного только подозрения ощутил, как предельно натянулись у него нервы — точно во время того памятного обсуждения. Тогда он тоже думал: это что — нарочно? Он посреди комнаты, на стуле, они — за столом президиума: непременная красная скатерть, непременный графин, наполовину наполненный водой, два стакана, — и те же обязательные слова, с которых начинал каждый:

— …мы, конечно, не вмешиваемся в вашу личную жизнь…

— …не сочтите вопрос за вмешательство в дела, касающиеся только вас…

Это что — нарочно? — спрашивал он себя (в смятении, в панике), готовясь отвечать. Нарочно, чтобы унизить его, или просто-напросто дали волю обычному человеческому любопытству, которое пробуждает подобная тема (его развод в то время был в учреждении животрепещущей новостью), не могут отказать себе в удовольствии властвовать — хотя бы на несколько мгновений — над душой ближнего?

Нет, он не знал, было ли сейчас — и тогда — все это сделано преднамеренно, но, так или иначе, он не станет подобное терпеть. И потому, не проронив ни слова, он повернулся, чтобы уйти, и тут Киран повесил трубку.

— Да, где семья, там и хлопоты… расписался в обеих? А ты, видать, уже позабыл, каково это, коли так быстро теряешь терпение… — И улыбнулся, широко растягивая рот и показывая здоровые, без единой пломбы (лишь чуть пожелтевшие от табака и камня) зубы.

А он к этому замечанию совсем не был готов и почувствовал, как вспыхнули у него щеки. К черту, к черту, к черту! Не сегодня завтра стукнет сорок, а по сю пору не в состоянии достойно ответить.

Он вернулся в кабинет злой и попросил сигарету, хотя всем было известно, что он бросил курить.

— Ну, и как прошло?.. Ты сказал ему?..

— Что он, тонкий, интеллигентный человек, может ему сказать?.. Поставить себя на одну доску с этим хамом? — посочувствовала ему мадам Соня и, покачивая бедрами, направила свои стопы к электрической плитке, посмотреть, не вскипел ли кофе.

Как они сразу почувствовали, как унюхали, что ты не их поля ягода? Может, так же, как ты чувствуешь их: по интонации, по тому, что не утруждают себя излишней вежливостью, по произношению, по тому, как — будто доспехи — сидит на них одежда, по их особой жизнестойкости. Если быть честным хотя бы перед самим собой, то приходится признать, что все дело в этой особой жизнестойкости, в жизненной силе, в хищности — элитарные крысы, класс альфа: шерсть сверкает, жирные затылки, мощные челюсти, кормятся в нескольких местах, имеют по нескольку самок — настоящие кираны. (Где-то он читал, позабыл где, что у крыс существуют социальные классы.) А он (еще несколько лет назад он ведь тоже надеялся стать крысой класса альфа), с некоторых пор он что-то учуял — он слышит набат. Нет, он не поднялся на последнюю ступеньку, но его глаза постоянно замечают тревожные знаки; уж не превращается ли он в парию, в крысу класса омега, худую, подверженную стрессам, страдающую профессиональными болезнями (угрызениями совести, астенией), лишенную самки, заигрывающую с крысами класса альфа? Он вспомнил, как в любую минуту готов был переводить Кирану английские тексты, да еще и объяснял, что, мол, это только приятное упражнение в языке; как внимательно выслушивал Кирана при встречах в автобусе…

Судя по часам, прошло еще десять минут, всего десять минут; он снова прохаживается между балконом и книжной полкой. Окно не открывает (хотя хорошо бы глотнуть свежего воздуха) и не выходит на балкон, потому что волосы после душа еще не высохли, а он, как всегда, боится простуды.

— Когда живешь один, приходится думать о своем здоровье, — извиняющимся голосом объяснил он однажды Веронике.

— Ах, неженка, — сказала Вероника, — подними еще воротник, надень меховую шапку…

И, как обычно, смеясь, потерлась щекой о его щеку; если человеку двадцать четыре года и у него есть семья, готовая разбиться в лепешку, стоит ему пожаловаться на больной зуб, такой человек не сомневается, что здоровье вечно.

— Когда живешь один, приходится думать о своем здоровье, — повторил он серьезно.

И она замолчала, но в ее внимательном взгляде можно было — при желании — прочесть вопрос: «А кто заставляет тебя жить в одиночестве? Разве ты не знаешь, что я уже на третьем курсе и большинство моих однокурсниц замужем?»

Нет, она не понимала его страха перед болезнями, да и его жена тоже этого не понимала; его жена каждое воскресенье по утрам мыла голову, а потом, хоть в дождь и снег, отправлялась к парикмахеру. Его ипохондрия вначале служила предметом их шуток, жена рассказывала о ней в компании, между прочим, по этим рассказам, он спал в ночном колпаке и шерстяных носках, а уши затыкал ватой.