Подари себе день каникул - [42]

Он трет кулаком глаза — в них попала сажа, — испуганно оглядывает толпу, теснящуюся на перронах, людей, мелькающих в поездах, которые движутся навстречу, таких же набитых, как их поезд; он потерялся, потерялся в этом кишении, в гигантской, равнодушной толпе — он, привыкший быть в центре внимания большой семьи и мальчишек на улице. Он затерялся в ней, и все его мечты, его героические мечты (мальчишки обычно мечтают о победоносных сражениях, хотя дело не обходится, конечно, и без прекрасных дам), все его героические мечты показались ему теперь смехотворными и постыдными. Он вдруг увидел себя со стороны: ему еще далеко до взрослых, и росточка он маленького, веснушчатый, смешной при всем своем тщеславии, испуганный, — да, у него нет ни единого шанса преодолеть уготованную ему безликость человека толпы.

Возможно, эти воспоминания были виной тому, что всякий раз, когда он оказывался среди многолюдья: в родительскую ли субботу, когда его вели папа с мамой, на праздниках, на демонстрациях, на митингах, — стоило ему заслышать шум шагов, крики, попасть в давку, как его охватывал ужас, в ушах звенело, он покрывался испариной и совершенно падал духом: стоит ли за что-либо браться, когда существует такое множество других людей, такое множество?

Прошло уже восемь или десять лет со времени их разговора, когда в гостях под утро он вспомнил эти слова Космовича; более того, ему стало вдруг казаться, что его собственная жизнь похожа на жизнь его бывшего коллеги, какой она была в пору их прогулок по внутреннему дворику. Да, он почувствовал, что долго так не продержится, это было похоже ка кружение по комнате — как ни старайся, все равно приходишь к той же двери, к той же стене, к тому же окну; он прекрасно видел эту комнату: темные углы затканы плотной сетью паутины, пахнет плесенью и сырой штукатуркой — это была недостроенная комната, куда его в наказание запирали в детстве, — он все кружил и кружил по ней и почему-то (почему?) постепенно терял надежду выбраться. Не было никакой надежды, разве что разбить запотевшее окно и протиснуться через переплет — если ты полагаешь, что не утратил гибкости, тогда, конечно, можно еще попробовать…

А вот неженатому протиснуться легче, думал он, с завистью наблюдая за Антоном Ромашкану; когда с великим трудом до него дозваниваешься, понимаешь, что такое вольная жизнь. Можешь остаться хоть до позднего вечера в лаборатории или в библиотеке, не обязательно возвращаться домой, сиди сколько душе угодно у вычислительной машины: рабочий день Антона с тех пор, как он поступил в их учреждение, равнялся двенадцати-четырнадцати часам. А поездки за границу, служебные и туристические, кипы проспектов — свидетельства каждой поездки, слайды, которые по возвращении он показывал друзьям. Все можно себе позволить, если ты не женат: и вернисажи, и экскурсии в провинцию — все, ты невольно сталкиваешься с новыми людьми и даже заводишь полезные связи; ты настолько занят, что у тебя и времени нет особенно предаваться размышлениям и страдать от одиночества.

Уж не говоря о женщинах Ромашкану — о них можно составить себе представление по тому, как трезвонит его домашний телефон.

— Трезвонит, как на Северном вокзале, — всякий раз говорит Антон, с комическим бессилием пожимая плечами.

Из вежливости он сокращает разговоры, отвечает односложно, но мягко, и в небрежности, с какой кладет трубку, можно всякий раз прочитать удовлетворение по поводу того, что он всем нужен.

А вообще-то Антона он любил больше других друзей: такой исполнительный, старательный, спокойный. Впрочем, при его собственном переменчивом нраве ровная любезность Антона казалась иногда чрезмерной и даже фальшивой; конечно, Антон не делал ничего лишнего, ничего неуместного, зато ему не хватало естественности. На службе им делить было нечего, потому что они работали в разных областях; и, держась от всего в стороне, он долгое время не знал о славе Ромашкану, о том периоде его жизни, когда он был небожителем, звездой третьего отдела.

V

Он поднялся с кресла, чувствуя, что не может больше усидеть ни секунды. Муха, быстро-быстро перебирая лапками, кружила по стеклу балконной двери. Он схватил конверт и ударил наотмашь. На стекле размазалось красное с белым пятно, тоненькие лапки еще продолжали двигаться над раздавленным брюшком, из которого сочилось нечто похожее на гной. Собственная ловкость принесла удовлетворение, но вид содеянного был так мерзок, что он, поспешно соскоблив со стекла мушиные останки ребром бумажного оружия, принялся снова гулять по комнате.

Но как гулять по комнате в квартире нового дома (даже если в ней предельно мало мебели), как гулять по однокомнатной квартире? Он сделал еще несколько шагов и опять застыл перед окном, уставившись на улицу и вцепившись руками в черный кран батареи. Космович, он снова вспомнил о Космовиче… Надо было забыть эту тишину плохо освещенного коридора, шипение лиловых неоновых трубок и — между выстроившимися по обеим сторонам дверями — чуть сутулую фигуру, бегавшую из конца в конец; терпеливо огибая угол, фигура замирала в нерешительности перед лифтом и снова, нетвердым шагом, принималась за свое.