Подари себе день каникул - [22]

Петрина идет в двух-трех метрах впереди, с Оницою. Время от времени поворачивает к нему голову и хмурится — на ее гладком, немного покатом лбу меж бровей пролегла маленькая морщинка. Когда она так вот смотрит, Оницою (говорит только он, как всегда, если они вдвоем) — Оницою знает: она слушает очень внимательно, вот так сосредоточенна Петрина в дни особой запарки, перед сдачей работы, когда они засиживаются допоздна, и это выражение лица означает, что Петрина — вся внимание; за месяцы, пока они работают в одном кабинете, Оницою изучил ее — уж он-то ее знает.

— Ты видела, как Коман клевал носом?

— Бедняга! Как же, видела, — шепчет Петрина, — жаль его…

Она держит обеими руками сумку за спиной и при каждом шаге высоко подбрасывает ее — сумка бьет по икрам, выглядывающим из-под короткой юбки. Ее движения нарочито небрежны, она чувствует их неловкость, но продолжает все так же подбрасывать сумку и шагать неуклюже, вразвалку, подстраиваясь к походке Оницою.

«Бедняга, бедняга», — передразнивает ее Оницою. — Когда ежедневно видишь, как он уже с двенадцати часов засыпает, сидя на стуле, приходит в голову, что ему, пожалуй, пора завязать со службой, а? По крайней мере я так думаю, ты, может, и не согласна… Если бы я дошел до такого состояния, то сам явился бы к начальству и сказал: вот что, товарищи, я свое отработал, с меня хватит, все, пускай приходят молодые, пусть сами попробуют что почем — вот как я бы поступил, будь я на его месте, прямо пошел бы и сказал…

— Мне кажется, ему не хватает стажа… у него был перерыв, — задумчиво говорит Петрина; резкость Оницою ее пугает.

И что это на нее нашло — пожалела Комана, а если всерьез задуматься, стоит ли он сострадания? С какой стати его жалеть? Что спит на заседаниях? Так ведь в этом нет ничего жалостного, скорее смешно, Оницою прав, он, как всегда, прав. Потому-то Петрине и льстит, что Оницою порой теряет время на разговоры с ней, в обеденный ли перерыв, когда они вместе ходят в столовую, или когда после работы идут до автобуса. Он говорит, а она внимательно слушает, даже наморщит лоб — до того внимательно: старается все уловить и ответить именно то, что он хочет услышать!

— Надо как-нибудь тебе рассказать — не на ходу — историю Комана, — продолжает Оницою уже другим тоном. — Как-нибудь, когда у меня будет больше времени, расскажу тебе всю эту историю… Только ему все-таки пора на пенсию; стоит ли, из-за нескольких сотен леев каждый сопляк может тыкать в него пальцем… Уйти на пенсию по собственному желанию, — подытоживает Оницою, чтобы у Петрины не оставалось на этот счет сомнений.

Жарко, воздух напоен запахом свежескошенной травы. Обычная дневная суета улеглась, но больше, чем в утренние людные часы, голубоватое здание за их спиной кажется одушевленным — деревьями и тишиной, живыми весенними красками.

— Видно, грядут перемены, и большие перемены, — помолчав, многозначительно произносит Оницою.

А Петрина смотрит на него в замешательстве: следует ли ей задать вопрос или лучше воздержаться, опасаясь чужих ушей? Они с Оницою первыми вышли из зала, когда по углам еще раздавались бурные аплодисменты, а члены президиума тяжело поднимались, поправляли галстуки или, прикрыв рот ладонью, наклонялись к уху соседа. Хоть и первые вышли, а судя по голосам, их вот-вот догонят, с досадой думает Петрина. Но нет, она ни в коем случае не решится торопить Оницою.

— …Ты ее знаешь? — Оницою взял Петрину за руку повыше локтя, и его голубые глазки в глубоких складках желтоватого лица блеснули живостью и хитрецой. — Свояченица Сымботина… Того, из министерства…

Но поскольку он не решается ни кивнуть в ее сторону, ни тем более указать на нее пальцем, Петрина оторопело озирается.

— Я не знала, куда смотреть, и проглядела, — сетует Петрина. И тут же принимается расспрашивать: — Она высокая? Молодая? Какая она?

— Никакая, — произносит Оницою.

И при этом брезгливо морщит нос и с презрением отмахивается.

— Молодая, но не очень — еще не старая, я бы сказал, в районе тридцати… Ни уродливая, ни красивая, ни высокая, ни… Я же говорю — никакая. И одевается неинтересно, хотя, конечно, вещи заграничные…

Он фыркает, и Петрина тоже усмехается. В Оницою есть что-то от монаха и аскета. Такая суровость понятна и знакома ей по родительскому дому. Так ведут себя взрослые, а у взрослых есть чему поучиться. С Оницою она чувствует себя совсем зеленой, моложе, чем на самом деле, — перед ним она просто школьница. Вот и сейчас он будто говорит (когда-то он уже разъяснил ей это): к успеху часто приходят нечестными путями, и те, кто его добивается, мне лично не внушают ни уважения, ни доверия. Об Оницою Петрина пока еще мало что знает, и все же ей почему-то кажется (или это со слов Кристи Пэтрашку?), что у ее старшего друга было немало возможностей подняться наверх, и всякий раз на пути вставала его щепетильность, глубокая порядочность. А может даже, думает Петрина, и он сам отказался подняться наверх.

— …знаешь, кто с ней работает? Кажется, даже в одном кабинете. Коллега Пэтрашку — тот, который приходит к нам пить кофе. Высокий такой…

— Коллега Кристиана? Космович? — поспешно откликается Петрина, и голос ее звучит чуть неестественно.