Под землей с фотоаппаратом. Рассказы спелеолога - [43]
Однако пора идти. В длинную трубу фонарика скользят батарейки. Набиваю полевую сумку множеством нужных мелочей, отправляю туда же сломанные пополам свечи. За пазуху — спички в полиэтилене. Чуть-чуть нервничаю. Эти минуты, наверное, самые волнующие для всякого спелеолога. Еще все впереди, еще ничто не увидено, и можно воображать что угодно о находках, которые тебя ждут. Легкий холодок вдоль спины — не страх, а какая-то неуютность, которая исчезнет после первых же шагов.
Пора. Черное жерло пещеры проглатывает меня.
Через несколько часов я выбираюсь наружу — в порванных штанах, голодный и довольный. Кто-то сказал, что спелеолог бывает счастлив дважды — когда входит в неизведанную пещеру и когда выбирается из нее. До чего же это верно! И никакие гелектиты и сталактиты не волнуют так, как вот это пятно неба, которое сейчас только чуть-чуть светлее темноты.
Закутавшись в спальник, со свечой в изголовье, после литрового котелка чая я записываю в блокнот то, что видел внутри, и заново переживаю весь путь.
Он совсем не понижался в глубину, этот коридор, он только иногда сужался до двух-трех метров, а своды его все время сходились где-то высоко, выше десяти метров. Он был эффектен, мрачен и изрядно замусорен. Всюду валялись обгорелые палки — остатки факелов тех, кто был здесь до и после Тимура. Кое-где попадались иглы дикобраза, а круглые катышки дикобразьего помета горками лежали в углах. Не это ли добро принимали за навоз Тамерлановых коней? На стенах живыми желтыми ковриками сидели, распластав крылья, бабочки.
Бабочки на стене пещеры
Коридор понемногу загибался вправо; если вход в пещеру смотрел прямо на запад, то теперь я двигался на юго-восток, а порой и на юг. В одном месте путь преграждали огромные глыбы, заклиненные в коридоре. Когда я пролезал под ними, то чувствовал себя не очень уютно.
Все натеки, до которых мог дотянуться человек, были обколоты. Сохранились кое-где грубые серые столбы, спаянные со стеной. Из темноты выплывали выступы, похожие на медуз, с массой слипшихся тонких щупалец. Они казались серыми, и только через два месяца, проявив цветные пленки, я увидел нежные коричнево-кремовые цвета и еще раз понял, как много мы теряем, рассматривая пещеры в тусклом свете фонариков и свечей, и как эффектна может быть самая унылая дыра, если ее как следует подсветить.
В одном месте коридор становился почти прямым
В одном месте коридор становился почти прямым — оставленная на камне свечка мерцала с расстояния почти в сотню метров. Дальше, за поворотом, потолок понижался, четко заметная тропинка выходила направо, на чуть покатый навес; сам же коридор был завален глыбами, свалившимися со сводов. Потом зал, другой — дорога исчезла, тупик. Только внимательно оглядев стены, я увидел узкий, уходящий вниз лаз, заваленный песком и мусором, и понял слова Сераджеддина насчет лопатки.
Не переношу узких дыр, в которых нужно ползти, проталкиваясь пальцами ног и рук. Никогда не знаешь, не кончится ли ход и не придется ли в таком же положении ползти обратно. И ни на секунду нельзя позволить страху завладеть тобой, так как в испуге можно натворить такое, что вовек не вылезешь.
Снова, как когда-то в Мамут-Кобе, сижу около засыпанной щели. Никто мне ничего не скажет, если повернусь и уйду. Потом объясню — ход был засыпан, пройти нельзя. Кому какое дело, был я в дальних коридорах или не был? Ну, не уточню я план — через год или десять придет кто-нибудь другой. Не соберу насекомых, а кто знает, есть ли они там? Дыра узка, чертовски узка и очень неудобно выгнута. Согласно плану, это горлышко тянется только несколько метров, но я не очень верю плану. А если тридцать метров ползти и нет рядом Вадика Душевского, который сказал бы: "Трусишь? Плюнь!"?
Надо вернуться. Как-нибудь переживу, и пусть будет щемить сердце оттого, что был рядом и не видел…
Так я размышлял, лежа в очень неудобной позе и разгребая песок в стороны. Метр, еще один, еще… Дальше маленькое расширение — можно отдохнуть. Слышу гулкие и частые удары. Замираю, прислушиваюсь — это бьется мое сердце.
Нора делается немного шире. Возвращаюсь назад, сучком подеваю оставленную у входа в щель сумку с аппаратом и втаскиваю ее внутрь.
Пролаз был гораздо длиннее, чем на плане, и вышел он не в широкий и короткий зал, как на нем было показано, а в нечто гораздо более округлое. Стены раздвинулись, своды ушли высоко вверх — фонарик едва пробивал темноту. Крутыми зигзагами металась вверху летучая мышь, где-то звенела капель. Ура! Кажется, последний зал! Посредине громоздился гигантский холм из камней, обрушившихся с потолка; с трудом залезаю наверх и осматриваюсь. Оставляю наверху горящий огарок и иду по периметру, замечая по дороге то фигурно вырезанный козырек, то высокую узкую колонну, которая вблизи оказалась сталактитом, чуть-чуть не дотянувшимся до своего сталагмита. Люди здесь бывали — я натыкался то на обгорелую спичку, то на клочок бумаги; в одном месте нашел следы сгоревшей свечки. Но почти все натеки были целы, надписей на стенах не было, и только недалеко от входа лежало отбитое "поленце" сталактита в метр длины, килограммов в двадцать весом.
