Под волнами Иссык-Куля - [30]

— Он почти закончен, великий эмир.

— Ты радуешь мое старое сердце. Сегодня же я хочу послушать, что сказал ты потомкам о великом Тимуре.

Хафизи поклонился. Зал стал заполняться придворными. Рабы быстро разостлали на полу шелковые матрацы и подушки. В центре, полулежа, поместился Тимур и подал знак рассаживаться.

В это время появились слуги: они волочили на огромных круглых золоченых кожах горы дымящегося мяса и оставляли их прямо на каменном полу. За ними следовали резатели в кожаных фартуках и нарукавниках. Они ловко принялись разрезать жареные лошадиные окорока и туши баранов. Разрезанное мясо клали на золотые и серебряные блюда и в фарфоровые чаши. Затем в специальных вазах был принесен бульон. В присутствии Тимура в нем растворили соль и полили, как соусом, мясо на блюдах. Наконец положили сверху тонкие хлебные лепешки, сложенные вчетверо.

Начался ужин. Ели много, но гости не могли управиться и с десятой частью подаваемых блюд. На смену конине и баранине пришла печеная солонина, сосиски из молочного жеребенка, потом блюда из риса. Рабы обносили гостей огромными кубками с вином, при этом каждый был обязан выпить его до дна, сколько бы раз кубок ни наполнялся. Сам Тимур сделал несколько глотков, но затем знаком указал, чтобы больше вина ему не наливали. На десерт подали дыни, виноград, персики и прохладный кумыс с сахаром в золотых пиалах.

Гости захмелели. Заметив это, Тимур милостиво отпустил их, оставив только Хафизи. В зале воцарилась тишина. За стеной дворца продолжала бесноваться буря. Становилось прохладно. Рабы бесшумно разожгли огонь в особом очаге, напоминавшем камин; ветви джерганака и поленья арчи весело потрескивали в нем. Старый воин перебрался поближе к огню. Рабы удобно устроили его на подушках так, чтобы огонь согревал больную ногу Железного хромца, и вышли. У очага остался лишь раб-подросток присматривать за огнем. Хафизи приготовился читать, положив рукопись на специальную подставку для книг.

— Да будет тебе известно, Хафизи, — сказал Тимур, — что я готовлюсь к новому походу на Китай. Сюда я прибыл, дабы отдохнуть перед великим походом и собраться с мыслями. Возможно, твой труд послужит мне добрым советником. Если ты написал его правдиво, он напомнит мне об ошибках, совершенных мной в прежние времена. Прежние же свои ошибки полезно вспомнить, приступая к новому замыслу. Читай же, Хафизи.

И Хафизи начал читать. Время летело быстро. Оно давно перешло за полночь, давно во дворце гости, слуги и рабы спали мертвым сном. Бодрствовали лишь часовые. Много раз подкладывал дрова в очаг подросток раб, а Тимур и не думал прерывать чтения. Хафизи страшно устал, голос его охрип, но Тимур не замечал этого. Он с жадностью слушал каждое слово летописца, мысли его витали где-то далеко; перед ним, ярко и правдиво изображенная, проносилась вся его жизнь, бесчисленные эпизоды, тщательно отобранные и приведенные в стройную систему искусной рукой молодого историка. Но чем дальше слушал Тимур, тем суровее становилось его лицо, тем глубже залегали морщины на широком лбу. И лишь когда забрезжил ненастный осенний рассвет, а смертельно усталый Хафизи хриплым шепотом дочитывал последние страницы, Тимур остановил его. Он бодро, словно юноша, поднялся со своего ложа и долго расхаживал прихрамывая по залу, опустив голову и скрестив на груди руки. Наконец он сказал:

— Я не ошибся в тебе, Хафизи. Ты изобразил правдиво и точно всю мою жизнь. Ты не упустил ничего из нее, что бы не послужило назиданием моим наследникам. И все же этот твой труд не должен прочитать ни один из смертных.

Он подошел к Хафизи, спокойно взял из его рук рукопись и бросил ее в огонь. Листы пергамента ярко вспыхнули, и Хафизи с криком отчаяния, Застрявшим у него в горле, расширенными глазами смотрел, как огонь пожирал страницу за страницей плод его вдохновенного двухлетнего труда.

Тимур стоял к нему спиной и в раздумье ронял слова:

— Ты изобразил Тимура человеком со всеми его достоинствами и недостатками. Тимур же есть тень бога на земле, и таким он должен быть запечатлен в веках перед взором изумленных народов. Понял ли ты меня, Хафизи? Говори.

— Прости, повелитель! Но, клянусь именем самого аллаха, я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Ты требовал правды, только правды! Я сказал эту правду, как ты сам подтвердил. В чем же моя ошибка?!

— Истинный мудрец знает, — продолжал Тимур, все так же стоя спиной к Хафизи, — что в мире есть две человеческие правды. Одна та, о которой говорят все и которую проповедуют. И вторая правда, о которой знают все, но о которой молчат. Чтобы повелевать людьми, великим мира полезна и нужна лишь первая из них. Тому же, кто вздумает проповедовать вторую, следует отрубить голову.

Хафизи так был поражен последними словами, что забыв про этикет, рискуя навлечь на себя страшный гнев великого эмира, заговорил без разрешения, почти выкрикивая слова:

— Но тогда, о великий Тимур, первая правда, которую может проповедовать всякий, а значит и льстец, обращается в ложь!

Тимур резко обернулся. Он с сожалением посмотрел на Хафизи, потом на его суровом лице промелькнуло нечто подобное улыбке.