Под ветрами степными - [32]
Очень трудно обо всем этом рассказать. Просто это навсегда останется в сердце, останется радостью, что так много кругом хороших людей.
По случаю благополучного возвращения Володи ужин подавался в большой комнате, и впервые с начала размолвки все сидели за одним столом. Некоторая скованность и смущенность еще чувствовалась, но ледок был совсем тоненьким и на следующий день растаял совершенно.
Это произошло на воскреснике, устроенном по инициативе Суртаева в пользу пристанских девочек. На территории склада в недрах трехметрового сугроба лежал запасной котел. Все вышли на его раскопки. Вырыли длинный коридор в снегу и волоком, на веревках вытащили его.
Отдыхая после этого трудного дела, Игорь, прежний хороший Игорь, сказал:
— Еще заморозите — помогать не будем.
— Ни за что больше, честное слово, не заморозим! — отвечала за всех Саня Легостаева.
ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТНИЙ БРИГАДИР
По мере приближения фестиваля число участников самодеятельности катастрофически росло. Двери во время репетиций были открыты. Заходили посмотреть, что делается в клубе любопытные, потому что больше вечером некуда пойти; приходили застенчивые, которые давно тянулись сюда сердцем, но не могли преодолеть в себе робость. Потом вдруг обнаруживалось, что и те и другие уже участвуют в хоре, который разбух и не умещается на сцене. Кого будешь выпроваживать, если все стараются в полную меру своих возможностей!
Последние дни перед отъездом в Усть-Пристань были особенно напряженными. Срочно в клубе и в комсомольском комитете изготовлялись декорации. Для первой картины, изображающей время первой целинной весны, ремонтировали большую палатку, которая на своем веку видела уже три целинные весны.
Задник второй картины должен был изображать голубое небо и спеющее пшеничное поле. Чтобы оно выглядело естественнее, снизу решили пришить к полотну настоящие пшеничные колосья. Из склада принесли снопы пшеницы и насорили по всей конторе. Уборщица ругалась, но тут же, забыв об этом, давала советы, как лучше подшивать колосья.
Взгромоздившись на табуретку, поставленную на стол, Юлька рисовал задник для третьей картины — выросший совхозный поселок.
Двери в коридор были открыты, и все останавливались и смотрели, давали советы и желали удачи.
На генеральной репетиции присутствовала вся администрация во главе с директором. Он с интересом следил за действием, одобряюще улыбался и кивал головой в знак восхищения. Но в финале третьего действия на сцене появился весь хор, до того находившийся за кулисами, и улыбка на лице Владимира Макаровича исчезла.
— Все и поедут?! Это ж половина совхоза! — испуганно спросил он.
Половина не половина, а человек шестьдесят набиралось. Для отправки их в Пристань пришлось мобилизовать все средства: директорский «газик», известную тракторную будку с первого отделения, а также почти весь конный транспорт.
Уезжали утром. Когда выехали в синюю степь, сзади из-за гривы выкатилось красное солнце, и пышные султаны дыма над крышами в поселке стали розовыми. Веселый морозный день начинался. Застоявшиеся лошади рвались вперед, упруго хрустел снег под полозьями, вкусный студеный воздух обжигал грудь, и было радостно на душе.
В открытые форточки переполненного Дома культуры валил пар. Нашего выступления ждали с особенным нетерпением. Частично это объяснялось широко распространившимися слухами о нашей собственной целинной пьесе. Эти слухи были несколько преувеличенными. Например, многие в Пристани утверждали, будто в пьесе в качестве артиста принимает участие и сам директор. Но в еще большей степени поддержка и сочувствие зрителей объяснялись тем, что добрую половину их составляли школьники.
Ну кто ж из них не знал, скажем, Рябова или Мацнева! Женька и Толька, но сейчас язык как-то не поворачивается обратиться к ним таким образом. Вроде и не изменились они, но что-то совсем в них новое. Не костюмы, не галстуки, а какая-то сдержанность и уверенность в движениях, каких не было раньше.
Рябов читал в прологе. Сначала хотели дать ему главную роль — роль бригадира, который спасает героиню-агронома. Но, помимо того, что в первой сцене герой должен внести на руках полузамерзшую героиню, во второй сцене предстояло объяснение в любви, а в третьей — самое тяжелое: первый поцелуй. Все это было, как бывает в жизни и в особенности в пьесах, но Женя безнадежно краснел уже во второй сцене при необходимости взять героиню за руку, а довести дело до третьей сцены и вовсе не было никакой надежды. Его призванием было читать Маяковского. Последние слова пролога он произнес с такой силой и неподдельным искренним чувством, что зал буквально замер.
А второй раз такая же тишина была в зале, когда шла вторая картина и бригадир Мацнев стоял рядом с агрономом Бажиной у пшеничного поля, уходящего в голубую даль. Лицо его было так нежно и серьезно, так естественно глуховат голос, что лучшего для сцены нельзя было и желать. Конечно, Женька Рябов никогда бы не смог достигнуть такого мастерства.
