Под ватным одеялом - [12]

Утром я проснулся с ощущением, что спал бы еще столько же. Через обледеневшее оконное стекло в палату прорывались солнечные лучи и утыкались в полоток, будто хотели продырявить его. Вместо пухлоножки около соседней кровати крутилась другая медсестра — сухая, морщинистая блондинка с ярко выкрашенными губами. Она ставила капельницу твоей соседке, а вены у той, кажется, были такие хилые, что их надо было выискивать под лупой. Соседка морщилась и говорила, что ночью очень плохо спит, потому что у нее болят руки от уколов.

— Потерпите еще два денька, — утешала ее сестра, как маленького, непослушного ребенка, — Потом можно будет перейти на таблетки.

Подо мной заскрипели пружины. Я повернулся на бок и посмотрел на твою кровать, стоявшую в противоположном углу. Она была пуста. Казалось, что кто-то наскоро ее застелил: покрывало лежало криво, как будто ты очень спешила и, уходя, махнула рукой: ладно, пусть уже так, поправлять некогда. Я спустил ноги на пол и протер глаза. Кровать была пуста.

— А где… Моя жена? — спросил я так робко, словно боялся кого-то потревожить своим вопросом.

— Ха, опомнился! — заворчала под капельницей соседка. — Его всей палатой будили, а он только отмахивался и мычал!

— Так где она?!

— Ваша жена в реанимации, — поучительно заявила сестра, выпуская из шприца в потолок струйку какой-то желтоватой жидкости.

— Почему в реанимации?

— Потому что ночью у нее случился повторный инсульт.

Мне казалось, что я проспал полжизни.

— Почему вы мне ничего не сказали?!

— Я не знаю, дежурила моя сменщица…

— Спал он, как мартовский заяц! Жена умирает, а он спит себе! Снотворного, что ли, наглотался?

— Аккуратнее, не дергайте рукой, а то опять не попаду в вену! Полчасика полежите под капельницей, а потом можно будет поесть.

16

При слове “реанимация” я всегда представлял себе лежащую на простыне руку. Я не знаю, как там, потому что никогда этого не видел. Не увидел и на этот раз. К тебе не пускали. Врачи ушли на обход, медсестры, кажется, разносили обед. Больше никого не было. Только куча чужих людей. Да, еще были твои сестры. Я узнал их по вашим фамильным чертам лица — по форме глаз и мягким, округлым подбородкам. У обеих были заплаканные глаза. По-моему, обе живут в Москве, но выглядят так, будто только что вышли из самолета. У одной — большая сумка, из которой она то и дело вынимает что-нибудь съестное и протягивает второй.

— Да не хочу я, — обреченно отмахивается вторая.

— Ты же не ела ничего с утра! Хочешь, я тебе яйцо вкрутую дам? Вале пока все равно нельзя.

Я представлял себе, что ты лежишь где-то под толстым ватным одеялом. Ты ведь мерзлячка, и стоит наступить зиме, как в твоей квартире наглухо затыкаются окна, в комнате включается радиатор, и улица исчезает за запотевшими стеклами. Так мы прожили с тобой всю прошлую зиму. Ты просыпалась, смотрела, зевая, на потрескавшийся подоконник и говорила:

“Надо летом поставить стеклопакеты”

У тебя были растрепанные крашеные волосы. Я каждый день натыкался глазами на коробку с краской цвета красного дерева, когда открывал дверцу шкафчика в ванной комнате, чтобы достать оттуда бритву. Ты совала ноги в леопардовые тапки, надевала халат прямо сверху на ночнушку и говорила:

“Толик, соберешь диван? Я пойду чай поставлю”.

Я складывал диван, купленный относительно недавно, где-то лет десять назад, когда Вовка окончательно потерял надежду починить тот старый, на котором прошла ваша первая брачная ночь. У этого все бы ничего, но колесики часто выскакивали из пазов, и приходилось снова его выкатывать, потом закатывать, потом складывать в комод еще теплое белье. С кухни в это время уже доносился запах жареной колбасы. Мне это напоминало детство. Выяснилось, что наши родители часто ели на завтрак жареную колбасу. В батареях журчала вода, и ты пугалась, думая, что они лопнут под натиском морозов. На балконе копошились то голуби, то снегири, и ты ворчала, что они снова все загадят, а ведь там банки с маринованными помидорами. Я смотрел, как ты тыкала ножом сворачивающуюся от жара колбасу и доставала из холодильника яйца, готовясь разбить их над сковородкой. Фыркал и отключался электрический чайник. Я брал две чашки, бросал в них по пакетику чая и заливал кипятком. Ты зевала и трясла сковородку, равномерно размазывая по ней шипящее яйцо вперемешку с колбасой. Мы садились за стол, накрытый светло-голубой клеенкой, и ты одергивала халат, прикрывая полные морщинистые груди, между которых маячила маленькая родинка. Жевала, запивала горячим чаем и говорила:

“В пятницу надо съездить к Вовке. Я не была у него уже почти две недели”.

Последние несколько лет Вовка почти постоянно находился то в больнице, то в санатории. У него часто болела спина. Ты была уверена, что все это из-за работы: последние годы он был пожарным. Учиться нигде так и не учился, а из метро давно еще вылетел за то, что поезд куда-то не туда направил и чудом авария не случилась. Ну, а потом ему кто-то по доброте посоветовал ехать работать подальше в область — там, мол, квартиру быстрее дадут. И он, шалопай, поехал. Устроился пожарным — его сразу взяли, с таким-то бычьим здоровьем. Ты, конечно, противилась — тебе ни в какую не хотелось уезжать из Москвы за 80 километров, чтобы два раза в месяц возвращаться за продуктами и тряпками. Но тут еще Вовкины родители, которые потеряли всякую надежду сделать, как они говорили, из сына человека. Это они убедили Вовку в том, что в Подмосковье будет лучше, да и не так это далеко, как кажется. После Генки это было твое второе большое поражение. А Вовка, казалось, наоборот, расцвел. Тушил свои пожары — то сарай какой-нибудь загорится, то свалка, то лес кто-нибудь подожжет. Однажды, правда, ему пришлось тушить школу. Пожар начался, когда шли уроки. А здание было старое, деревянное. Задымилась лестница, начали рушиться перекрытия…