Под созвездием Кассиопея - [21]

Спустившись на кормовой трап, крикнул:

— Маш! Да ты не дуйся! Лучше посчитай, сколько секунд под водой пробуду!

— На старт! Внимание! Марш! — весело скомандовал сам себе и нырнул в синеватую глубь.

Плыл под водой почти две минуты. Мария считала. И уже стала волноваться. Но тут далеко в стороне из воды выторкнулась его светло-русая голова. Отфыркавшись, помахал ей рукой. И над водой пронесся счастливый крик: "Ма-ри-а-я! Я люблю тебя-а!" И снова скрылся под водой. И вынырнул еще дальше. Теперь ему в ответ летело звонкое: "Ты-ы мо-о-й! Не отдам никому-у-у!"

"У-у-у-у!!!" — злобно подхватил, откуда ни возьмись, сильный порывистый ветер. По воде пробежал легкий ропот. Тревожно закричали чайки. Глаза Кассиопеи вспыхнули недобрым огнем. Она встрепенулась, напряглась, расправила белые крылья и что было сил, помчалась прочь от Хозяина. И закачалось тревожное небо. И замерли звезды в предчувствии беды. «Кассиопея» стремительно неслась туда, куда устремился обезумевший от ревности взгляд. Будь на пути скалы, она, не задумываясь, врезалась бы в них и разбилась вдребезги вместе с этой девушкой, что металась по палубе бескрылой птицей. Своим беспомощным криком она подгоняла «Кассиопею» сильнее любого ветра! Сколько прошло времени — кто знает? Мария все сидела у мачты, крепко обвив ее руками. Она уже не кричала и не плакала, безучастно смотрела на воду. Яхта замедлила ход только тогда, когда увидела на горизонте свою соседку «Локки». «Кассиопея» не хотела этой встречи и даже не ответила на приветствие. Но «Локки» резко поменяла курс и стала догонять ее. На палубу «Кассиопеи» спрыгнул мужчина с рыжеватой бородкой. Он тряс девушку за плечи, о чем-то спрашивал. Но та молчала. И только махнула рукой туда, где остался Хозяин. В уверенных руках бородача «Кассиопея» успокоилась, паруса ее обмякли, и яхта медленно поплыла назад. Они долго кругами ходили вокруг того места, где хозяин нырнул в воду, но его уже нигде не было видно.

Мария не могла ни плакать, ни говорить. Звезды знали, как иногда страшно люди умеют молчать! Ни один крик души, ни один скорбный плач не мог бы сравниться с убийственной силой такого молчания.

Но вот, наконец, «Кассиопея» подошла к пирсу. Пошатываясь, девушка сошла на берег и долго, молча, в упор, смотрела в застывшие от тихого ужаса глаза женщины на гроте. И от этого взгляда «Кассиопею» охватило такое жуткое оцепенение, что даже поднявшийся ветер не сразу смог вывести ее из этого состояния. До нее вдруг, наконец, дошло: ничего невозможно вернуть назад! Изо всех сил билась она бортами о пирс. Да так, что отрывались пузатые кранцы. Скрипела и стонала от безысходности и отчаяния. И стон этот гулким эхом отдавался в железных гаражах, метался по пустым коридорам старого дебаркадера, распугивая крыс. И только вода хладнокровно отражала ее стенания, строго охраняя покой своего немого царства.

А потом наступила ночь. И «Кассиопее» все время чудилось, что хозяин где-то рядом. Она вздрагивала и, холодея от ожидания, прислушивалась к каждому звуку, каждому шороху, каждому легкому дуновению ветерка. И всюду ей мерещился Хозяин. Прошло восемь долгих бессонных ночей. На девятый день с утра на борт ступила чья-то легкая нога. «Кассиопея» вздрогнула, прислушалась. Это была та женщина, что вышила женский портрет у нее на гроте. Женщина поставила на штурманский стол черную рамку с фотографией Хозяина. Он улыбался! А гостья зажгла девять свечей и, глядя на икону Николая Угодника, что висела в углу прямо над штурманским столом, стала молиться. Потом она нежно погладила резные стойки, что отделяли камбуз от кают-компании. По железной мачте «Кассиопеи» пробежала нервозная дрожь. По впалым щекам женщины катились слезы, а по деревянной обшивке корпуса яхты медленно стекали капельки живицы.

Портрет хозяина стоял на столе еще тридцать один день. И столько же дней висела на мачте черная лента. Двери каюты были открыты. По вечерам сюда заходили какие-то люди. Они тихо беседовали о чем-то, что-то пили, стоя, не чокаясь, горько вздыхали, качали головами и уходили, бросая на «Кассиопею» колючие взгляды.

А потом про яхту будто забыли, все разом, надолго, до поздней осени. И только перед самыми морозами ее поставили на берег. Еще никогда с «Кассиопеей» не обходились так грубо и безжалостно. Обвязывая ее корпус тросами, топтались грязными сапогами и по столу и по диванам. Не спустили, а прямо-таки бросили на ржавые кильблоки, да так, что в некоторых местах полопалась обшивка. Размытый влагой пигмент мутными слезами стекал вниз по днищу и килю, оставляя за собой беловатые подтеки. Настали поистине каторжные дни. Она потеряла счет дням и ночам и чувствовала себя преступницей, осужденной на пожизненное заключение. Прошла одна зима, другая, третья… Иногда к ней подходили какие-то люди, осматривали ее со всех сторон и сокрушенно качали головами. Она начала темнеть, рассыхаться, покрываться трещинами. Ей давно уже было все равно: солнце ли, ветер, метель, дождь, мороз. Однажды мальчишки разожгли на дебаркадере костер. Глядя на пламя и отлетающие от него искры, «Кассиопее» хотелось одного: вспыхнуть и сгореть, как смолистой щепке. Но ветер дул не в ее сторону. Искры попадали на другие яхты, и те вспыхивали, как бумажные кораблики. Громкий треск горящего пластика вызывал не страх, а какое-то нетерпение. Но ей не суждено было сгореть.